Какой-то парень просунул голову в дверной проем бара: под тридцать лет, белые волосы, белая козлиная бородка, из уха торчала серебряная серьга-гвоздик. Одет, как и большинство пацанов в наши дни, – херово: рваные джинсы, неопрятная футболка под выцветшей кенгурушкой и мятым шерстяным пальто. Не пересекая порог, он просунул голову внутрь, запуская холодок с улицы позади него.
– Чем-то помочь? – спросил Боб.
Парень покачал головой, продолжая пристально разглядывать мрачный бар, как будто перед ним был хрустальный шар.
– Может, закроешь дверь? – спросил Марв, не поднимая взгляд. – Тут как-бы холодно.
– Вы продаете «Зиму» 8? – глаза парня метались сверху вниз, слева направо, разглядывая барную стойку.
Марв наконец взглянул на него:
– На кой черт она нам, всяким Мойшам продавать?
– Виноват, – парень приподнял руку, как бы извиняясь.
Он ушел и, закрыв за собой дверь, вернул тепло в бар.
– Знаешь этого пацана? – спросил Марв.
Боб покачал головой:
– Может видел где-то, но что-то не припоминаю.
– Он ебаный шизик. Живет в следующем приходе, наверно, поэтому ты его и не знаешь. А ты, Боб, старой закалки – для тебя как будто не существует людей, которые не ходили с тобой в одну приходскую школу.
Боб и не спорил. Во времена, когда он был пацаном, приход считался для тебя целой страной. Всё, в чем ты нуждался и все нужные тебе знания находились на территории прихода. Теперь же, когда половина приходов были закрыты, таким образом расплачиваясь за преступления священников-педофилов, Боб не мог не признать тот факт, что былые времена верховенства приходов прошли. Он был парнем определенного типа, определенного полу-поколения, почти что поколения; хоть из этого поколения еще и осталось много кого, но все они были старыми, седыми, страдающими кашлем курильщика, и, записываясь на обследование в больнице, они оттуда уже не выписывались.
– А этот пацан, – Марв выгнул бровь. – Поговаривают, что он в свое время убил Ричи Уэйлена.
– Поговаривают?
– Поговаривают.
– Ну, тогда ладно…
Они просидели в тишине некоторое время. Пронзительный ветер задувал снежную пыль через окно. Дорожные указатели на улице и оконные стекла дребезжали, а Боб думал о том, как зима обычно теряет для тебя значение в твой последний день катания на санках. Остается только серость. Он засмотрелся на неосвещенные участки помещения бара. Тени превратились в больничные койки, пустые инвалидные коляски, и в старых горбатых вдовцов, закупающих открытки с соболезнованиями. Ветер завыл еще сильнее.
– Кстати, насчет щенка, – сказал Боб. – У него лапы размером с его голову. Три лапы бурые, а одна – белая с пятнышками персикового цвета. А еще…
– Он умеет готовить? – перебил его Марв. – Или убираться в доме? Ведь, это же грёбаная собака.
– Да, но… – Боб опустил руки. Он не знал, как это объяснить. – Знаешь то ощущение, когда у тебя отличный день? Как… как когда Патриоты 9лидируют в лиге, а ты на них сделал ставку, или когда в «Бларни» 10тебе приготовили стейк как положено, или… или когда тебе просто хорошо? Просто… – Боб неожиданно для себя заметил, что размахивает руками, – …хорошо?
Марв одарил его кивком и натянутой улыбкой. И вернулся разглядывать расписание скачек.
Воскресным утром, Надя вынесла щенка к машине Боба, пока тот глушил двигатель перед её домом. Она передала щенка через окно машины и помахала им обоим.
Он посмотрел на щенка, сидящего на сидении, и его накатила волна страха. Что он ест? Когда он ест? Приучение. Как это делается? Сколько это займет? У него было пару дней на обдумывание таких вопросов – но почему они возникали у него только сейчас?
Он затормозил и дал задний ход. Надя, уже стоя одной ногой на нижней ступеньке, обернулась. Он опустил пассажирское стекло машины и вытянулся поперек сидения так, чтобы выглянуть к Наде.
– Я не знаю что делать, – сказал Боб. – Я ничего не знаю.
В зоомагазине Надя выбрала несколько жевательных игрушек, объяснив, что они ему понадобятся, если ему дорог его диван. «А обувь, – рассказывала она, – обувь, начиная с этого момента, прячь на верхних полках». Они купили витамины – для собаки! – и мешок с кормом для щенков, который она порекомендовала, сказав, что самое главное это впредь придерживаться этой фирмы. «Изменишь рацион собаки, – предупредила она, – получишь лужи поноса на полу».
Они взяли для щенка клетку, чтобы тот сидел в ней, пока Боб будет на работе. Они взяли автоматическую поилку для клетки и руководство по дрессировке собак, авторы-монахи которого отважно смотрели с обложки с не по-монашески широкими улыбками. Кассир пробил чек, и Боб, доставая кошелек, почувствовал гулкий трепет по всему телу и мгновенное потрясение. К его горлу прилил жар. В голове возникло шипучее ощущение. Когда ушел трепет, его горло остыло, голова прояснилась, и он дал кассиру свою кредитную карточку – только тогда, в этом внезапном исчезновении всех этих чувств, он осознал, что же это было за чувство. На мгновение, скорее даже на цепочку мгновений, ни одно из которых не было настолько отчетливым, как сам факт – он был счастлив.
– Что ж, спасибо, – сказала она, когда он подвез её к дому.
– Что? Нет. Спасибо тебе. Нет. Правда. Это… Спасибо тебе.
– Этот щенок, он хороший малый. Он заставит тебя гордиться собой, Боб, – сказала она.
Он взглянул на щенка – тот спал на её коленях, слегка похрапывая.
– Они всегда так? Все время спят?
– Типа того. А потом бегают двадцать минут как бешеные. А потом еще спят. И гадят. Боб, чувак, запомни вот что – они гадят и писают как ненормальные. Так что не сердись. Они ведь не понимают. Прочитай книгу тех монахов. Потребуется время, но они довольно быстро соображают, что этого нельзя делать в доме.
– Довольно быстро это сколько?
– Месяца два? – она подняла на него голову. – Может три. Запасись терпением, Боб.
– Запасись терпением, – повторил он.
– И ты тоже, – сказала она щенку, подняв того со своих колен. Он проснулся, сопя и пыхтя. Он не хотел, чтобы она уходила. – Берегите себя оба.
Она вышла из машины и помахала Бобу, направляясь к своим ступенькам, затем зашла внутрь.
Щенок сидел на задних лапах, пристально глядя на окно так, будто Надя может снова в нем появиться. Он оглянулся на Боба через плечо. Боб понял, что щенок чувствовал себя покинутым. Он себя чувствовал так же. Он был уверен, что они еще наломают дров – он и эта брошенная собака. Он был уверен, что мир был слишком жестоким.
– Как же тебя зовут? – он спросил щенка. – Как же мы тебя назовем?
Щенок отвернул от него голову, мол, «верните ту девушку».
Первым делом щенок нагадил в столовой.
Боб сначала даже не понял, что он делал. Сначала он начал нюхать, скребя носом ковер, затем посмотрел на Боба с неловким видом. «Что?», – спросил Боб, а тот взял и нагадил на углу ковра.
Боб подполз к нему, как будто он мог это остановить, запихнуть это обратно, а щенок поспешно удрал в кухню, оставляя капли на паркете.
«Нет, нет. Всё в порядке», – сказал Боб. Хотя всё не было в порядке. Почти всё в этом доме принадлежало его матери, ничем не изменившимся с тех пор как она купила его в 50-х. И вот оно, говно. Экскременты. В доме матери. На её ковре, её полу.
За те пару секунд, что щенок бежал до кухни, он успел оставить на линолеуме лужу мочи. Боб чуть не поскользнулся на ней. Щенок сидел возле холодильника и старался не дрожать, взирая на Боба и напрягшись – он ожидал удара.