Отметим прежде всего портреты Д. П. Черевина в шестилетнем возрасте и старухи Н. С. Черевиной, — той, что молодой изображена на портрете 1741 года. Они сильно отличаются друг от друга и по своему качеству значительно превосходят все остальные холсты.
Прелестный портрет мальчика Дмитрия Черевина выделяется среди других и кажется неожиданным. Он гораздо мягче, проще, убедительнее, наконец, мастеровитее, нежели предваряющий его всего на один год портрет Е. П. Ч., видимо, его сестры Елизаветы Петровны Черевиной, датированный 1773 годом.
Это также очень любопытный во всех отношениях холст. Елизавета Петровна здесь вдвое старше своего брата, но она тоже еще подросток лет двенадцати и только старается казаться взрослой. Некоторые исследователи этим пытаются объяснить ее неловкость. Однако напряженная поза, сбитый рисунок лица, скучно уложенные букли напудренных волос, укрепленных густо-голубой лентой, бант из такой же ленты на длинной, точно вытянутой шейке — все говорит о неумелой руке доморощенного живописца. Но зато с каким блеском и смелостью написано «доличное» — пышные голубые банты на груди и рукавах, кружева, сквозь которые просвечивает коричневый фон платья с разбросанными по нему букетиками роз и тюльпанов, столь любимых в русском народном искусстве.
Кстати, высказанное в свое время С. Ямщиковым и И. Ломизе предположение, что та же Елизавета Петровна уже взрослой миловидной девушкой изображена на портрете молодой женщины в белом платье с сиреневыми бантами и гранатовым крестиком на шее, — кажется нам вполне убедительным. С этим связана все та же загадка творчества Островского: оно как будто не развивается дальше, достигнув своего апогея к 1774 году. Достаточно посмотреть, как у молодой женщины бочком посажена голова и как неловко опускается по длинной — такой же вытянутой! — шее крестик на цепочке из мелких гранатов. Черты лица в обоих портретах действительно схожи, и тот же растянутый и крепко сомкнутый рот повторяется в обоих случаях, — впрочем, таков он почти во всех портретах Островского. Является ли эта манера писать растянутые поджатые губы особенностью мастера или фамильной чертой семейства Черевиных, остается неясным.
Есть еще одна пара портретов, изображающих одного и того же человека с промежутком в несколько лет. Это относится к уже упомянутому мальчику Дмитрию Петровичу Черевину. Нам кажется убедительным доказательство И. Шинкаренко, установившего, что неподписанный портрет «Мальчик в зеленом мундире» изображает Д. П. Черевина.
Однако насколько в первом случае мягко и приглушенно написан желтоватый кафтанчик, насколько тонко сгармонированы зеленоватые тени милого личика с зеленоватым же таинственным полумраком фона, точно окутывающим головку мальчика, настолько звонко и смело дан густо-зеленый мундир и ярко-красный камзол, красные манжеты и воротник с золотыми позументами отделки и эполетик на более позднем портрете. Казалось бы, одинаковые округлые контуры щеки, но в первом портрете они точно растворяются в неясной глубокой тени фона, во втором — графически четко отделены от глухой черноты. Может быть, в какой-то мере юный воин здесь напоминает декоративно распластанных мальчиков Ивана Вишнякова, т. е. он как бы несколько архаизирован и обращен назад — к первой половине века.
С другой стороны, портрет шестилетнего Черевина перекликается с рокотовскими образами. Так же как и портрет его бабушки, Натальи Степановны Черевиной, он, безусловно, написан художником, знавшим портреты старух Рокотова. Пусть он не может быть поставлен в один уровень с рокотовскими портретами, но самый подход к модели, вероятно, был обусловлен воспоминаниями о где-то увиденных Островским полотнах московского мастера. Осторожно, но четко и анатомически верно моделирует художник все выпуклости и впадины еще гладкого лица шестидесятидвухлетней бабки маленького Дмитрия Черевина. И легко наносит краски, точно ласково гладит покрытые детским пушком щечки ее внука. Портрет Н. С. Черевиной отличает сдержанность, почти аскетичность цветового решения, обычно совсем не свойственная Г. Островскому, и выраженное в нем чувство своеобразного уважения, почтительности художника перед умудренной старостью, спокойно и чуть безразлично взирающей на все земное. Нет, это отнюдь еще не психологизм XIX века, но и не внешняя представительность Акулова или Ярославова в портретах Островского.