Пышный 1913 год. Кичится благополучием, восславляется в дорогих альбомах, готовится к празднованию 300-летия царствующей династии. Честняков возвращается в Академию, в мастерскую Кардовского, чтобы поправить свою, как, может быть, ему кажется, слишком свободную руку. Но приехал он, конечно, не за тем, чтобы сидеть с талантливыми мальчиками над штудиями гипсов и обнаженной натуры.
Он привез с собой холсты, тетради, глинянки и теперь время от времени надевал через плечо большую коробку и шел от дома к дому со своей бесприютной идеей, как странствующие мыслители Византии, аскеты Индии, русские калики. Он раскладывал и развешивал принесенное и в сотый раз начинал свою единственную сказку о родной деревне: «Кирпичною стеною деревню обнесли и на столбах кирпичных крышу утвердили, изобрели материю прозрачнее стекла, так что ее мы можем свертывать и в свитки подобно полотну. Похоже как у древних египтян. И вот покрыли всю деревню тканью этой чудесной». И следом за своим героем Марко Бесчастным развивал мысль о вечном цветении садов под искусственным небом. В некоторых изданиях попадается Марко Бессчастный. Это неверно в самой сути, ибо употребляя одно с, Честняков не ошибался в правописании и разумел не несчастного героя, а пророка без частной собственности и без частного дробного восприятия мира во имя синтетической свободы. Если художника, как его героя, с улыбкой спрашивали об аэропланах в его грядущей деревне, он спокойно отвечал, что «есть грузовые, есть и для людей, почти летучие дома, есть одиночки и очень легкие складные перелетки, чтоб за реку перелетать на небольшие расстоянья... Над домом нашим не простая крыша: с перилами, с платформой. Она обширна, будто поле, и служит для отлета и прилета... Мы подошли к эпохе сообщений в воздушном океане, и города приморские терять свое значенье скоро будут, и новые возникнут города на континенте, безотносительно к тому: далеко ли они от моря».
Его слушали, кивали, хвалили, адресовали к следующим знакомым, может быть, порою не без кривой улыбки в спину и перемигивания с гостями. А он, протирая на плечах пальто, нес свой груз дальше. Денег, которых Честняков искал для продолжения работы, для практического совершенствования замысла и опытов претворения его в реальность, никто не давал. Показал он свои работы и Репину в «Пенатах». Репин предложил выставиться в «Мире искусства», а глину Честнякову и так давно предлагали пустить в образцы для фарфоровых фабрик. Опять, словно глухим, надо было объяснять, что все сделанное им едино, что нет тут живописи, прозы, скульптуры, и записывать новые адреса. Вот только сказки, пожалуй, и можно было выделить, и стараниями новых знакомцев — А. Чапыгина, К. Чуковского и С. Городецкого — выйдет в издательстве «Медвежонок», книжка сказок Честнякова с его рисунками и будет хоть на что воротиться в Шаблово.
Уроки поездки были горькие. Сердце ожесточилось и в ожесточении стало пристальней и тверже: «Много ряби на поверхности вод, а ею-то занимается большинство. И душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь. Кругом пасти и ловушки для всех, чтоб не было ни от кого капитального служения, не шли бы дальше ремесленного творчества. И так жизнь мало совершенствуется, тянется по кочкам и болотинам, тогда как давно пора устраивать пути и дороги, могучую универсальную культуру». Не одно это ожесточило его в городе. За человеческим гневом и живой обидой стояло сомнение философа, не умеющего замкнуть цепь мысли и все время поэтому принужденного восполнять недостаток ясности и неотчетливость знания насильственной риторикой или скороговоркой. Поэтому глиняный город все не мог завершиться и все рос, поэтому живописный «Город Всеобщего Благоденствия» скрывал в композиции растерянность художника перед неуверенным замыслом мечтателя, поэтому роман все толстел, но не развивался, а монологи были переполнены многоточиями, словно мысль боялась остановиться.
Есть в «Марко Бесчастном» скептический оппонент героя — Незнакомец, и иногда он догадывается о горьких для Честнякова вещах: «Мы думаем, что вы о том сказали — для красоты, чтобы картиною воображение потешить! Как видно, любите деревню и в то же время прельщаетесь культурой городов...». И, смотрите, как отвечает alter ego Честнякова — Марко: «Да, мы культуру городов хотели бы к себе перенести, но только так, чтобы без грязи, которую заводы изрыгают... И так по-разному машинные затеи примеряем и все пугаемся, что сильная культура, возможно, истребит родную нашу бытность...». И, пугаясь, он ищет сказочных путей сохранения этой бытности, сберегая какие-нибудь милые постройки при помощи большой лопаты, переносящей «памятник» в стеклянную резервацию. И еще не развив проект, кажется, чувствует его неосуществимость и пускается на волю фантазии, летящей «впереди практического дела», будто заговаривает себя, отводит от опасных мест, где мечтание начинает тесниться практикой и, наконец, обессиленный противоречиями, вовсе останавливается: «Вот вижу я: запруда наша затопляет мирные могилы родного кладбища, и храм стоит на низком берегу... И жаль мне их и нашу трудовую жизнь с укладом вековым, рыдания сжимают грудь, и вижу я умерших и живых перед собою... И тогда не знаю: строить иль не строить, хотя бы самое великое возможно было... Как лучше быть?.. Пугает нас культура городов: она имеет примеси греха...».