Впрочем, горечь сомнения снимается здесь для слуха и сердца ритмической игрой возлюбленного слова, которое особенно остро воспринимается перед лицом угрозы...
Тогда в России уже шла война.
Окончательное возвращение в деревню в 1914 году много повредило развитию его замыслов, переведя их в чистый план художественной утопии. Он еще не замечает усталости. И не замечают ее в нем односельчане. Дети как прежде учатся у него, и в веселые дни он как встарь нашивает им красные глиняные пуговицы, надевает бумажные и тряпочные пестрые пелерины и маски и устраивает детские «фестивали» к утешению всей деревни. Он еще ездит по окрестным деревням со своим глиняно-живописным театром, но утомленная идея словно задерживается в росте. Он больно чувствовал это и ссылался про себя на войну и готовил обращение к воюющим народам, напоминая из Шаблова о детском царстве всеобщего единения, но настоящее-то поражение все-таки он потерпел именно в эту последнюю петербургскую поездку, обнаружившую общую глухоту к самому его принципу этико-эстетического преобразования деревни.
С приходом революции он, помолодев, вновь увидит свою идею живой и обратится к «Собратьям» со стихами:
Но уже и в этом братском призыве прорываются настораживающие нотки:
К сожалению, поводы к этим обмолвкам у него были. Хоть он и принимал самое живое участие в заботах Кологривского пролеткульта, но скоро разглядит в своих коллегах не только общность стремлений к идеалам, которые он вспоил сердцем, но и задорное соперничество честолюбий. В журнальной жизни (а Кологрив располагал тогда двумя журналами — «Жизнь искусства» и «Культура жизни») какой-нибудь Маширов-Самобытник будет враждебно делить «Весенние грезы и пролетарскую культуру», и Честняков услышит в этом укор себе.
Его годами обдуманная «Коллегия наук и искусств», предполагаемая в Шаблове, с перечнем предметов, который сделал бы честь Сорбонне (живопись, скульптура, музыка, архитектура, машиностроение, оккультные науки, языковедение, астрономия, теория театра и кинематографа), вызвала естественное для тогдашних слушателей проекта, но болезненное для автора недоумение и укрепила за Честняковым давно прорастающую репутацию непрактического человека.
Он еще два раза выставил свои работы в Кологриве, в 1926 и в 1928 годах, но это были уже именно выставки, где еще недавно живые для него и устремленные в будущее работы окончательно переходили в область художественной истории. Идея универсальной деревни, обетованной земли, языческого, праздничного утопического царства общей гармонии, где труд будет веселым, а сказка — повседневным способом отношений, медленно угасала. Вдохновенный миф об общем счастье был оплачен ценой трудной и несчастливой жизни.