Они в поисках так… слишком долго. Их тела не помнят, что такое мягкость кровати, а желудки — тяжесть домашней еды. Для них нормальный душ — это роскошь. А торопливые поцелуи-укусы давно перестали быть лаской, превратившись в потребность, стремление чувствовать рядом живое тепло. Того, кто дышит с тобой в унисон. Того, для кого ты сам еще дышишь в этом проклятом, изъеденным чумой мире, как коробка из-по печенья — сбежавшими из клетки откормленными хомяками.
— Обещай, что не сделаешь этого. Не пустишь пулю ей в лоб сразу, как только найдем, — выдает вдруг Томас и замолкает пытливо.
Сверлит взглядом обшарпанную стену и пальцы в кулак сжимает. Так, что суставы хрустят. Кончики черных ресниц так мелко… так сильно дрожат. И грубы шевельнутся, чтобы продолжить, но он замолчит, продолжив протыкать взглядом стену.
И Ньют как-то сразу поймет. С начала и до конца.
— Значит, так все и есть? Это правда, Томми? Все правда?
— Я… не пойму, о чем ты сейчас говоришь. Просто хочу сам разобраться во всем, чтобы не вышло ошибки…
Мямлит, как размазня. Не Томас, — кто-то чужой, незнакомый. Потому что Томас не врет никогда, не его Томми, не его мальчик, в котором — вся жизнь. Весь, весь этот мир без остатка — лишь Томми.
— Она продала нас ПОРОКу, она сдала Аве Минхо и всех остальных. Блять, да весь лагерь Правой руки у тебя на глазах расстреляли, потому что Тереза решила, что может за всех выбирать… Какого черта с тобой происходит?! Ты… это правда, скажи?
Вместо ответа — потупленный взор и какая-то… вина золотистыми вкраплениями по радужке.
— Ты все еще заботишься о ней, не так ли?
— Неправда!
Слишком быстро, поспешно. Слишком резко для Томми. Слишком… всего слишком-слишком.
Ты слишком расслабился, Ньют. Забыл, что она где-то рядом.
— Не смей врать мне, Томми! Не смей!
Срывается просто на раз. Ухватывает за грудки и головой, спиной — впечатает в стену. А Томас лишь заморгает так часто. Не попробует оттолкнуть, но и объясниться будто не смеет.
А Ньют очень близко, обжигает дыханием, и если б захотел, даже наклоняться не нужно. Потому что вот они — губы, знакомые и на вкус, и на ощупь. Единственное, что держит еще на плаву, не позволяет свихнуться. Стать шизом только потому, что больше незачем жить.
— Люблю… я же люблю тебя, как дебил. А ты… все время думал о ней, это правда? Скажи… скажи мне, Томми, что я все придумал, что это не так. Пожалуйста, Томми… пожалуйста.
И выстрелом в упор, оглушающим в тишине, разносящим сознание в ошметки. Одно слово на выдохе и глаза, что не смотрят, не на него, больше нет.
— Прости. Прости меня, Ньют.
[Не] люблю.
========== 31. Томми/Ньют ==========
Комментарий к 31. Томми/Ньют
https://goo.gl/7mk4ff
Он знал, что это случится, не так ли? С того самого мига, как Крысюк, ухмыляясь, выплюнул те слова-приговор: “Не все вы обладаете иммунитетом от вспышки”. Откуда-то он знал, что это случится именно с ним.
Контрольная группа, как прозаично.
Но почему теперь? Почему, во имя богов, ни одного из которых он так и не вспомнил, почему теперь, когда они п о ч т и победили?
Он почувствовал симптомы практически сразу. Головная боль, тошнота, а еще контролируемые приступы агрессии, как когда, например, едва не выкинул Минхо в окно — огромное, во всю стену, он и не думал, что такие еще в мире остались.
Наверное, это все в совокупности можно было бы списать на простуду, на общую усталость, на весь тот пиздец, через который они прошли с самого Лабиринта. Вот только этот привкус во рту, на губах, его не спутаешь, наверное, ни с чем. И сразу узнаешь, ощутив лишь однажды.
Водянистый и терпкий вкус смерти, как теплая болотная жижа.
Он думал, есть время, был уверен, успеют. Он так надеялся, что они одолеют ПОРОК и достанут попутно лекарство. Не потому, что так хотелось уж жить. На самом деле, со смертью он смирился еще в Лабиринте. Но как сказать обо всем тому, кто короткими тревожными ночами сжимает так крепко, засыпая у него на плече, и шепчет, беспрестанно напоминает, как н у ж е н .
“Я бы умер без тебя, понимаешь? Это ты дал мне смысл, дал мне цель”.
Утром руку ошпарило будто, и он прикусил губу до крови, чтобы не застонать слишком громко, не вскрикнуть. Не надо, не время. Дождался, пока остался один, поддернул рукав, уже зная ч_т_о там увидит.
Переплетение черных, вздувшихся вен клубком ядовитых змей. Зараза, что все ближе подбирается к мозгу и к сердцу.
Времени совсем не осталось.
Солнце сегодня светит так ярко, а теплый ветер ласково ворошит его волосы. Больно.
“Как я скажу тебе? Как? Как смогу, просто глядя в глаза, выдать, что меня скоро не станет… Так поздно, я столько тебе еще не сказал, не успел. Ведь мы все время куда-то спешили, пытались выжить, кого-то спасти. А я так хотел — каждый день, и каждую ночь. Сказать, как люблю… такое бессмысленное слово в мире, где никто ничего никогда не изменит…”
Прости.
Тихие шаги позади, и он рывком одернет мягкую замшу, пряча от посторонних глаз то, что пока не готов показать.
— Т-ты бледный, осунулся совсем и почти что не спишь, я же вижу. Что с тобой происходит, расскажешь? Я… я беспокоюсь.
В этом весь он — беспокоится, бережет и спасает. Каждый раз. Гребаный идеальный герой, ни тени сомнения, ни единожды.
— Просто что-то знобит, стало свежо по утрам. Я взял твою куртку, не против?
— Конечно.
На самом деле, он мог бы взять и его сердце, и душу, и слова бы против не услышал в ответ. Не потому что ему все позволено, как еще одному долбаному герою, а потому что у них вот так еще с Лабиринта — все на двоих, и вещи, и жизни. Вот только сейчас…
— Тебя лихорадит, испарина эта, я вижу, и ночью, когда задремал перед рассветом, к тебе не дотронуться было — пылал, как в Жаровне. Не злись только, ладно? И не включай свою песню о том, что тетешкаюсь, будто с младенцем. У меня же больше нет никого, только ты. И я вижу — ты что-то скрываешь.
Вздрогнет от боли, пропитавшей этот голос подобно самому сильному яду.
Не надо, не думай, не гадай, я прошу. Симптомы, они же, как на ладони… я не хочу, не хочу делать больнее, я не хочу прощаться… Ох, я все еще не готов, не с тобой.
— Все хорошо.
— И опять ты мне врешь.
В нем столько усталости, в этом мальчике, что взвалил на плечи непосильную ношу. Кажется, все странствия, все смерти, вся боль его подкосили, раскромсали, оставив бледную тень от былого.
Или я тяну тебя на дно? Может быть, это я тебя иссушаю, выпивая все силы, и когда меня больше не будет…
— Не надо. Я очень устал, ты же сам видел — не спал ни черта, столько думал.
Я вру тебе, вру тебе день ото дня и сам себя ненавижу за это. Я просто… я еще не готов… я не готов расписаться в собственной смерти. Я не могу оставить тебя.
— Пожалуйста, Томми. Я так много прошу? Скажи, что с тобой происходит? Пожалуйста, Томми… Гребаный ты эгоистичный…
Пощечиной рваный выдох, и руки, что сжимают за ворот, встряхивают, а потом прижимают.
— Скажи мне, что это неправда, что я видел на твой руке… вовсе не это… не вспышка… Пожалуйста, Томми. Пожалуйста.
— Тише… тише, слышишь? Все хорошо… прости меня, ладно? Я просто… блять, Ньют, я не знал, как сказать. Я не могу проститься с тобой.
— Тебе не придется. Я просто тебе не позволю, ты понял? Я тебя никуда не пущу, не отдам. Не прощу, слышишь? Если ты…
У Ньюта губы мокрые и соленые, и руки так сильно дрожат, когда ведет по груди, прижимает. У Ньюта сердце стучит очень громко, отдается Томасу точно в ладонь.
— Мы пойдем к Дженсену, ладно? И к Аве, я вытрясу из Терезы всю душу, но она мне скажет, что делать. Я… я просто не могу тебя потерять, понимаешь? Нет, не тебя.
— Тише, ладно? Лекарства нет, ты же помнишь? Его нет, ничего не поделать. Просто… просто давай мы сейчас помолчим? Я устал, Ньют. Я так чертовски устал.