Он не закончит. Томас не заканчивает никогда, больше никогда не произносит то имя. Хотя все время думает о нем, даже в редкие минуты забытья, что и сном-то назвать язык не повернется. Он исхудал, как скелет, и чужая куртка, что на щуплом мальчишке сидела почти как влитая, болтается, что на вешалке. Глаза запали так глубоко, уж и цвет не разглядеть, а Галли помнит, что когда-то они были темнее древесной коры, а сейчас… только чернильные круги под глазами. Почти, как у шиза, почти…
— Томас… блять, ты опять…
Опять, и снова, и каждый раз, как по кругу.
“Почему ты должен был остаться в живых? Как, сука, не сгинул, наколотый на копье, как тушканчик? Почему ты стоишь передо мной, не кашляешь даже? Почему умер он… почему он? Почему… почему… почему…”
— Я на самом деле пытался помочь. Блять, я там с пулей в затылке остаться мог, все для чего? Чтобы достать сыворотку твоему пацану. Я не колебался и минуты, это же Нь…
— Замолчи!
Томас не произнес это имя ни разу. Он плакал без слез, когда закапывали будто бы в разы усохшее тело, он и звука не издал над засыпанным свежей землей холмом. Ушел до того, как начали прощальные речи. И теперь дни идут, сливаясь в недели, месяцы… а он продолжает. Тихо варится в собственном безумии: не называть е_г_о имя, не позволять никому…
Теперь это запрет, табу, святотатство.
Порой Галли кажется, Томас боится. Распахнуть глаза во всю ширь и встретить призраков — лицом к лицу, поздороваться с ними. И наконец-то принять до конца.
— Его больше нет, Томми…
— Не смей!
Громкий хруст, когда кулак врежется в челюсть, что будто высечена из камня. Галли моргнет, пытаясь выдохнуть. Раз, второй, третий. Дыши, не ведись. Он не ведает, что творит, он не в себе… все это время… он… он умирает.
— Не смей называть меня т_а_к… только о_н…
Только он говорил это имя протяжно, насмешливо сверкая темными живыми глазами. Только он тормошил, щекотал, а потом валил навзничь, забираясь сверху, сжимал тощими бедрами и наклонился, щекоча длинной светлой челкой лицо… влипал в губы губами с размаха, каждый раз вырывая у второго гортанный стон. Так, чтобы разум долой. Так, чтобы — в охапку, и на себя, под себя, для себя… насовсем… никому больше, никак… До конца их про́клятой жизни.
Галли… Галли видел не раз, и в Глэйде, и после. Наверное, Галли однажды смирился.
“Ты никогда не посмотришь на меня т_а_к… так, что кожа кажется лишней. Так, будто во всем мире — совсем ни души”.
— Думаешь, он хотел бы, чтобы ты… чтоб так вот? Он этого хотел для тебя? Чтобы ты медленно издох от тоски? Думаешь, он смотрит на тебя оттуда, и ему заебись? Думаешь, для этого он отдал все, чтобы ты привез нас в Безопасные земли и сдался? А ведь ты ему обещал. Ты обещал ему, мудила! Беречь наших ребят. Обещал ему. Ньюту.
Запретное имя, как спусковой крючок. Наверное, Галли ждет, что Томас сорвется, расшевелится, заорет, ударит, наконец-то нормально, хоть как-то выберется из этого кокона-скорлупы, куда замуровал себя после… после того.
Но Томас руки роняет и смотрит удивленно, растерянно… грустно. Ярость словно смыло волной или унесло влажным ветром — куда-нибудь в дюны. Трет шею, и Галли в который уж раз замечает шнурок с амулетом, что прежде висел под рубахой другого… /Возьми это, Томми, возьми!/
— Я все бы отдал…
— Я знаю… и он… он тоже знает, всегда это знал. Помнишь это: “..я понял, что пойду за тобой куда угодно. и я пошел…”, помнишь? Он всегда верил в тебя больше, чем ты сам.
— Откуда… откуда ты знаешь… письмо?
— Я не знаю… вернее… иногда, когда спишь, ты начинаешь кричать, а потом говоришь очень долго и ясно. Я не собирался подслушивать… охранял.
Неверящий, колкий взгляд из-под ресниц. Почти что как прежде, словно… вернувшийся к жизни.
— Зачем тебе это?
“Потому что для меня свет и жизнь — это ты”, — то, что никогда не скажет Галли. Даже под пытками, нет уж.
— Потому что обещал за тобой присмотреть.
И имя добавлять нет нужды. То самое имя.
Влажная дорожка по щеке. Первая, с того самого дня. Со дня, когда они победили. С ночи, в которую он[и] проиграл[и].
Ньют. Это всегда будет Ньют. До конца гребаной жизни.
========== 35. Дилан/Томас (актеры) ==========
Комментарий к 35. Дилан/Томас (актеры)
немного разбавим тлен последних дней, вы не против?
— Ты слишком напрягаешься, Томми. Мы всего лишь идем к машине, каких-то гребаных сто метров. Ладно, пусть двести… триста.
Дилан расслаблен, как сущий пиздец. Умудряется ухмыляться, одновременно поглаживая подушечкой большого пальца запястье Томаса /коллеги по съемкам? лучшего друга? любовника? парня мечты?/..
— У меня чувство, что ты торгуешься. Дил, опять эти твои шуточки, успокойся уже. Вокруг гостиницы папарацци, как микробов под ободком унитаза.
— Плевать.
Спрятал глаза за зеркальными стеклами — крепкие, как коньяк, до безумия шкодные. Томас отвесил бы ему подзатыльник или затолкал побыстрей в лимузин, где тонировка на окнах, где мягко гудит кондиционер, обдувая прохладой, где водитель не проронит ни слова, какие бы непотребства не творились в салоне /с ними случается, это же Дилан, а вы как хотели?/..
Томас просто хочет поскорей свалить из-под прицелов камер и сотен пар глаз. Он сейчас, как никто понимает, наверное, как чувствовал себя Кеннеди в Далласе перед тем, как Освальд нажал на курок. Черт, он может поклясться, что ощущает, как по нему ползет чужой взгляд сквозь прицел. Липкий, как какой-то слизняк.
Мурашки вдоль позвонков.
— Успокойся.
Успокоишься, как же. Они и смотрятся, как два идиота — один в спортивных растянутых тренях, второй — в отглаженной рубашечке и костюме от Гуччи. Идеальная парочка, что уж.
Дилан вздыхает, приподнимает очки и подмигивает шаловливо и быстро, а потом опускает руку и просто… просто сплетает их пальцы.
На виду у всего города. Сука.
Приплыли.
Вспышки “Кэнонов” ослепляют. Томасу кажется, он или оглох уже, или вот, прямо сейчас…
— Ты сдурел?
— Успокойся, все под контролем.
Успокойся, успокойся, уймись. Пластинку заело, ага. Зажевало кассету. Так говорили еще в прошлом веке, но… блять…
— Это уже в твиттере, понимаешь? В инсте, тамблере и, бог один знает, где еще… оу, как я мог забыть — в новостях.
— Таков и был план, mon amour.
Если Дилан вбил себе что-то в голову, лучше не спорить. Если Дилан решил рассказать о них всем… что ж, всегда остается шанс, что это воспримут как очередной прикол… или нет.
Если Дилан…
… губы со вкусом лимона и киви. Прохладные пальцы — под рубашкой… тихий рокот мотора и руки, опускающие на сиденье.
До аэропорта — минут сорок езды, если без пробок.
До аэропорта они успеют так много…
========== 36. Томас/Ньют ==========
Четыре года прошло. Четыре года, пять месяцев, восемь дней. Томас помнит, потому что считал. Потому что невозможно забыть тот леденящий ужас, что вползает в нутро, когда самый дорогой человек умирает у тебя на руках. Когда ловишь последний выдох беззвучный, только слабое движение губ, потерянное, больное: “Томми?” Только черная кровь пузырем, только уже холодеющие пальцы в ладони.
… и пустота, что просачивается под кожу, заполняя изнутри, как балласт, подушка безопасности, предохраняя от полной, всеобъемлющей комы… спасающая сознание от коллапса.
“Прости, прости меня, Томми”.
“Ничего, Ньют… ничего…”
— Ты чего такой молчаливый?
Подойдет со спины, утыкаясь носом в затылок. Все такой же щуплый и мелкий, все так же пахнет виноградом и ветром. Все так же щурится на солнце и терпеть не может снег — не привык. А еще так и не вспомнил, где и как жил до Лабиринта и Глэйда.