Впрочем, особо память возвращать не стремился: “Моя жизнь началась, когда та ржавая развалина, именуемая лифтом, притартала тебя в Глэйд, салага…”
— Сегодня рано темнеет, — брякнет Томас совсем невпопад, надеясь, что Ньют не поймет его мысли, не сегодня, потому что канун Рождества, он не уверен, но девчонки сказали — самый важный праздник из той, прежней жизни. До Вспышки.
А еще сегодня за окнами густой снег, Бренда притащила им кривобоких имбирных пряников: сама испекла, Томас до сих пор не уверен, что это слишком съедобно.
У Ньюта так часто мерзнут ноги и руки, и Томас выдерживает целую битву прежде, чем убедит натянуть разноцветные носки — пушистые и колючие. Еще одно произведение женской половины общины. Томас боится, что это — одно из последствий… болезни, что усугубляется, когда за окном холодает, и белый снег ровным слоем засыпает почти погибшую, почти мертвую землю.
Не думать об этом, не думать… не думать… Просто греть дыханием его пальцы, растирать ладонями его ступни, просто прижимать так близко, как можно… чтобы ни дюйма между телами… ни зазора…
…
Минхо сегодня сварил отменный глинтвейн, бухнув туда слишком много гвоздики /и где он ее раздобыл?/ Так, что светлая до прозрачности кожа Ньюта — тонкая, как пергамент, позже пошла аляпистыми алыми кляксами… Томас ничего забавнее в жизни не видел, а Ньют психовал на смешки и ворчал, что “из-за вас теперь пестрый, как леопард”. Кто вообще это? Можно подумать, эти странные звери табунами в Лабиринте водились, или позже — в Жаровне, да и вообще…
— Томми, ты опять начинаешь? Не надо.
Ньют не любит — ненавидит вспоминать ту страшную ночь, когда удалось спасти Минхо и других имунов из подвалов ПОРОКа, когда сам почти лишил себя жизни /пистолет у виска, нож — по рукоятку в груди/, лишь бы не навредить… не ему. Та самая ночь, на исходе которой Томас решил, что жизнь уже позади, когда осталась последняя цель — добить уцелевших врагов, а потом… а потом — за ним, следом. За Ньютом.
Томас знает, что не сумеет забыть.
— Я думал, ты умер. Ты… не дышал, и я хотел… лечь там, с тобой рядом. Не мог остановиться и задуматься хоть на минуту, если бы… меня б засосало этим отчаянием. Ньют, ты не знаешь, каково это, когда…
… когда жизнь крошится в руках, рассыпаясь в стеклянную пыль.
Касание губ к щеке и дыхание, что отдает виноградом, имбирем и корицей.
— Ну, значит тебе повезло, ведь Бренда успела, ведь я себя до конца не добил, хотя ты подумал иначе и умчался в пылающий заревом закат эдаким орудием мести. Повезло, что сохранил ту единственную дозу вакцины, что вернула мне — меня…
повезло. повезло. повезло.
Томас ведь даже не думал, не смел и мечтать, что сыворотка еще… пригодится.
Вакцина, что уничтожила вирус, очистила кровь. Вот только на запястьях и шее Ньюта навсегда остались рубцы, не очень заметные глазу, но стоит коснуться губами… Ньют обычно вздрагивает и пытается отодвинуться, щеку грызет изнутри и пальцы до боли сжимает. Считает, что меченый, прокаженный, ущербный. Томас обычно сгребет в охапку и целует, куда получается дотянуться…
— Главное, что все теперь хорошо.
Они приплыли в Тихую гавань, они построили дом, они научились жить спокойно, никуда не спеша. Им больше не нужно бежать, торопиться, спасаться. Им больше не нужно так бояться… опоздать, не успеть… потерять, умереть.
Он — Томас, может навсегда отпустить этот страх, что что-то пойдет не так, что вирус вернется и опять впрыснет безумие в разум Ньюта, оплетет черной сеткой запястья и шею, переползет на лицо, затягивая клейким и липким глаза. Глаза, что глубже и чище той заводи в их лагуне. Прозрачней, чем небо над Глэйдом на самом рассвете.
Вирус, что вновь з а б е р е т .
— Ты думаешь слишком громко, Томми. Не надо, не вороши. Все уже позади, насовсем. Все закончилось, слышишь? Тем более, праздник сегодня, мы заслужили немного веселья — т_ы заслужил.
Говорят, когда-то на Рождество в домах ставили настоящие елки, украшали их огоньками и цветными шарами, вешали на пушистые лапы сахарные трости и крошечных человечков из разноцветной ваты. Говорят, раньше был особый ритуал по вручению подарков, а еще в этот день готовили какие-то специальные блюда…
Рассказывают так много всего, может, врут. Ведь книг о том, что было когда-то, совсем не осталось. Последний город пал, и руины пылали, и огонь жрал последнее, не щадя ничего. Томас видел своими глазами, как последний оплот цивилизации канул в небытие.
Наплевать. Теперь у них вся жизнь впереди. Они придумают новые традиции и новые блюда, другие обряды и смыслы. Они напишут новые книги и поднимут из руин города. Они смогут так много — после всего, через что прошли вместе. Рука об руку. До конца. Они с нуля создадут новый мир — друг для друга.
Через жизнь, через смерть, по руинам.
*
— Мне кажется, Минхо положил глаз на Бренду.
— Еще скажи, что ревнуешь…
— Как был несмышленым салагой, так и остался. Разве что рожа обросла, как наждачка…
И откуда он берет все эти слова, если не помнит тот, прошлый мир? Непонятно.
Прихлебывает уже остывающий какао, и над губой остаются “усы” из белой пенки. Томас тянется, чтобы слизнуть лакомство, почему-то отдающее орехами. Ньют морщится, изображая недовольство, а потом сдается, закрывая глаза, и сам тянется, обнимая.
*
— Спасибо… спасибо за то, что ты выжил.
— Спасибо, Томми. Спасибо, что спас.
Комментарий к 36. Томас/Ньют
https://pp.userapi.com/c841539/v841539313/5ffb7/t12pOiMY-to.jpg
========== 37. Томас/Ньют ==========
Комментарий к 37. Томас/Ньют
https://pp.userapi.com/c841320/v841320091/5f848/miX44Xa76Xg.jpg
Он никогда не пробовал апельсины, не запускал в небо охапки воздушных шаров — оранжевых, желтых, красных. Он никогда не нюхал полевых цветов, не бегал по утренней росе босиком, не запрокидывал голову в небо, греясь в первых, самых теплых лучах, что щекочут нос на рассвете и путаются в золотистых ресницах…
— Я больше не могу, Томми, у меня скулы сводит, и я весь липкий от этого сока — губы, щеки, пальцы.
Ньют ворчит, отпихивая от себя очередную дольку. У него пальцы измазаны рыжим, и губы… губы уже трескаются от кислоты. Томас залипает на этих губах, пялится, как завороженный, как под гипнозом. Бессознательно качнется вперед, ткнется в губы губами. Кончиком языка — робко и сладко, по контуру, глубже…
Ньют вздрогнет, распахивая глаза так широко… Обдолбанные, ошалевшие, пьяные. Раскрыть губы в ответ. Полное подчинение.
— Томми…
— Тс-с-с-с-с… я помогу.
А у самого голос сиплый, будто простужен. У самого взгляд плывет и руки трясутся. Руки, что скользят по плечам и спине… подцепляют край футболки, и кожа идет пупырышками от первого же касания.
— Я люблю тебя, — так, будто это все объясняет, дает ответы на все вопросы, задать которые и сил совсем нет. Ни сил, ни мыслей, ни воли. Сознание плавится и дробится.
— Балуешь меня, как девчонку.
— Просто это твой день.
— Наш.
День рождения, которого ни у одного из них не было ни разу — в том кратком огрызке жизни, что им удалось сохранить в голове. Они даже дату не знают, не знали… до той ночи, когда колесо судьбы сделало оборот. Когда Ньют буквально вернулся с того света, когда почти рухнул за грань, когда Томас его почти потерял. Так много этих “почти”, каждое из которых могло стать последним. Приговором.
День, который теперь оба считают вторым рождением. Ньюта и Томми, потому что второй без первого — никогда, никуда. Потому что двое — как один организм, что умирает, когда отказывает важный орган.
Ученые, которых в этом мире почти не осталось, назвали бы их жизнь симбиозом. Томас… Томас просто теперь бережет, как умеет. Охраняет, а еще пытается вернуть, возместить все-все-все — все, что отобрали Вспышка и люди ПОРОКа. Все, что, возможно, было где-то там, на задворках, в их прошлом. В том самом, вспомнить которое уже не получится никогда.