— Поплачь, Джоуи. Поплачь, малыш, в этом нет ничего страшного, — шептала мама, поглаживая мою костлявую ручонку.
От прикосновения теплых, мягких пальцев в животе что-то сжималось.
Как сильно она заблуждалась.
В очередной раз.
Злющий как черт на нее и на весь гребаный мир, я стиснул зубы, задвинул эмоции на задний план и сосредоточился на деле — деле, которым не занимался никто из пацанов в моей школе.
Качая на руках грудного Олли, я кормил его из бутылочки и, наученный мамой, напряженно высматривал первые признаки газов.
Сама она была не в состоянии.
Кто бы сомневался.
Послеродовое кровотечение, мать его!
Точнее, послеродовое избиение.
Вчера отец отлупил ее до полусмерти, потому что малыш никак не хотел успокаиваться.
Честно говоря, я думал, она не оклемается.
Картина прочно засела у меня в голове.
Кровь.
Вопли.
Осознание собственной беспомощности.
— Где подгузы? — спросил я, когда маленький засранец опустошил четыре унции смеси. — Он обделался.
— Давай я переодену. — Кряхтя, мама села в кровати.
— Лежи, — велел я, содрогаясь от мысли о том, чтó выходило из ее утробы буквально пару дней назад. — Сам справлюсь.
Заприметив упаковку с подгузниками, я потянулся за ней, не выпуская из рук младенца.
— Тихо, пухляш, потерпи. — Я опустил извивающегося новорожденного на кровать и аккуратно стянул с него ползунки. — Сейчас мы все исправим.
Он не сводил с меня своих огромных, умильных глазенок, и я досадливо поморщился.
— Не смотри так. — Так, словно я могу тебя защитить. — И не вздумай на меня нассать.
— Ты будешь замечательным отцом, — срывающимся голосом проговорила мама.
— Лучше сразу сдохнуть.
— Джоуи...
Хоть бы она замолчала.
От звуков ее голоса боль возвращалась.
Невыносимая, мучительная боль.
— Джоуи, пожалуйста.
Превозмогая себя, я повернулся к матери. От увиденного сердце ухнуло куда-то вниз и разлетелось на осколки. Выглядела она как живой труп.
В очередной раз.
Обычно ей удавалось скрывать следы побоев, но не сегодня. Отец разукрасил ее на славу: всю кожу покрывали свежие фиолетово-зеленые синяки.
Зрелище было чудовищным даже для меня. И это еще мягко сказано.
Непреодолимое чувство вины накрыло с головой, и мне совершенно искренне захотелось сдохнуть.
Ну и что ей сказать?
Как выразить, что я одновременно сожалею и злюсь?
Хотелось утешить ее и вместе с тем хорошенько встряхнуть.
Пока легкие распирало от невысказанных слов, я снова и снова перебирал в уме события сегодняшнего вечера, отравившие мне кровь, в надежде пробудить инстинкт самосохранения.
В надежде, что сегодняшний вечер станет той самой искрой, которая разожжет во мне ярость, способную вытравить из души сострадание.
Сострадание убивало, еще немного — и я сломаюсь.
— Чего ты хочешь от меня, мама? — прохрипел я, хотя сердце обливалось кровью.
Ее синие глаза расширились.
— В смысле?
— В прямом, — отрезал я, проводя рукой по волосам. — Ты разбудила меня посреди ночи, чтобы я его выгнал. Хорошо, я выгнал. Забаррикадировать дверь? Пожалуйста. Чего еще тебе от меня надо?
— На сей раз все, точка, — прошептала мама. — Он больше не вернется. Обещаю.
— Мы оба знаем, что вернется. — У меня не осталось сил препираться. Весь ресурс ушел на разборки с ублюдком, которого она называла мужем. Внутри все выгорело, даже ненависть. — И тогда тебе точно хана.
— Джоуи...
— Когда-нибудь он тебя прикончит. Неужели ты не понимаешь? Когда до тебя наконец дойдет, что ты тупо сдохнешь в этом доме? Сдохнешь, если не избавишься от него. Нутром чую... — Голос сорвался, и я с трудом подавил рвущиеся наружу рыдания. — Почему ты так себя не любишь? Почему не любишь меня?
— Это неправда, — всхлипнула мама и накрыла своей худенькой ладонью мои сбитые костяшки. — Я очень люблю своих детей.
«Люблю своих детей». Никаких «люблю тебя, Джоуи».
Классика.
Мать могла сколько угодно рассказывать о своей любви к детям, но она никогда не любила меня.
Даррен — первенец, любимчик. Олли — очаровательный малыш. Тайг — пройдоха и шалун. Шаннон — единственная дочурка.
А я так, паршивая овца.
Говно на лопате.