Ты выстоишь.
Я затаила дыхание, сдерживая плач.
Тебя так просто не сломить.
Трясущимися руками я достала из стаканчика щетку, сполоснула ее под холодной водой и, выдавив на щетину горошину зубной пасты, принялась исступленно чистить зубы.
Еще немного, и десны бы начали кровоточить.
Но мне было плевать.
Меня переполняло желание смыть горести последних дней.
Вымарать их из памяти.
Хотя чутье подсказывало — смыть и вымарать не получится.
Меня терзала мысль, что, поведи я себя тем утром иначе, ничего бы не произошло.
Подожди я, пока Джоуи оклемается, созреет для нормального разговора, мы бы не расстались.
Тряхнув головой, я решила не изводить себя напрасными «если бы да кабы» и сосредоточилась на рутинных вещах. Сполоснула щетку, закрутила тюбик зубной пасты, выключила воду и убрала щетку на место.
Только такие мелочи и были мне по силам.
Когда ко мне вернулась видимость самообладания, я наладила душ, медленно разделась и шагнула под обжигающие струи, однако холод пробирал меня до костей. Я тряслась с головы до ног и лязгала зубами.
Меня как будто осквернили.
Вывернули наизнанку.
— Знай, что ты озаряла мою жизнь каждый божий день с тех пор, как мне стукнуло двенадцать.
Фраза в ушах повторялась снова и снова, побуждая меня сесть за руль, доехать до Джоуи и удавить его голыми руками.
Следом перед глазами возник грязный матрас, распластавшийся на нем Джоуи с иглой в вене и остекленевшим взглядом. Мысли сразу скакнули в другом направлении — захотелось прижать его к груди и никогда не отпускать. Нет, не так. Хотелось умереть от несправедливости происходящего.
— Ну и как зовут вольную птицу?
— А какая разница? Все равно к обеду я стану для тебя пупсиком.
Я машинально взяла с полки шампунь и щедро намылила волосы. Потом достала чистое полотенце, намочила и прижала к лицу, вдыхая горячие пары.
— Мне хреново! Этого ты добиваешься, Моллой? Это ты хочешь услышать? Что мне хреново?
Отшвырнув полотенце, я соскребла с лица остатки косметики и отрешенно уставилась на белую ткань в разводах туши, тоналки и губной помады.
— Выбирая между тобой и дозой, мой сын всегда предпочтет второе, Ифа. Такова горькая истина.
Оцепеневшая, подавленная, я закрутила кран, выбралась из душа и, завернувшись в самое большое белоснежное махровое полотенце, пошлепала обратно в спальню.
Снизу по-прежнему доносились музыка и громкий смех. Значит, к предкам нагрянули друзья.
Гости собирались у нас на каждое Рождество; обычно я встречала их в первых рядах, попивала дешевое просекко и флиртовала с сыновьями родительских друзей. Однако сегодня сил не хватало даже на улыбку, настолько выхолощенной я себя чувствовала.
Порывисто вздохнув, я залезла под одеяло, нащупала телефон и нажала кнопку повторного набора.
— Это Джоуи. Вы знаете, что делать.
— Не люблю тебя, сволочь, — с надрывом прошептала я в трубку после гудка. По щеке скатилась слезинка, и я крепко зажмурилась. — Совсем-совсем не люблю.
Очередная попытка завязать 28 декабря 2004 года Джоуи
Отец начал бухать раньше, чем мама успела разделать индейку, и остаток Рождества я гасил скандалы и защищал мелких от папашиных кулаков.
В очередной отцовский запой я вдруг увидел себя со стороны. Увидел по-настоящему, не предвзято.
Загнанного.
Задыхающегося под бременем ответственности и гнетущей несправедливости.
Озлобленного.
Вечного мальчика для битья.
Впрочем, все эти эпитеты меркли по сравнению с чувством стыда, обрушившегося на меня рождественским вечером, когда я пытался вырвать у отца бутылку виски и снова понял, что смотрю на себя в будущем.
Жизнь неоднократно укладывала меня на лопатки, однако суровое, неумолимое осознание, что я превращаюсь в Тедди Линча, всякий раз заставляло задуматься: а стоит ли подниматься?
Словно побитый пес, я мечтал забиться в конуру и зализать раны.
А ран у меня было в избытке.
Я разваливался на части и отчетливо понимал: мать права, это и есть мое будущее.
Если ничего не поменять, я стану тем, кого ненавижу больше всех на свете.
Такими темпами мне суждено уподобиться отцу, Дрико, Шейну Холланду, Дэнни Фитцу, Филли Хеффернану, их отцам и прочим ублюдкам, которые бухают, нюхают и трахают все, что шевелится.
Во мне почти не осталось ничего человеческого, рассудок требовал остановиться, пока не поздно.