Он и в самом деле предложил оставить большевикам земли по линии, которая была границей Российской империи до начала мировой войны.
Керзон был непоколебим, но поляки были этим недовольны, подзуживали французов и американцев, и даже отваживались встречаться с членами английской делегации.
Во время встречи с одним из таких «представителей», слушая речи об «историческом предназначении Польши», Черчилль не преминул повторить слова Керзона о том, что поляки не готовы к самостоятельности, понятно, не упоминая того.
Поляк, не обнаруживая никакого смущения, признался:
— Вам-то какая разница? Главное для вас, как мы понимаем, постоянно держать русских в узде! А сильная Польша, которую поддерживает Британия, сильная Польша, которая хочет все больше и больше от восточного соседа, — это и узда, и хлыст, мистер Черчилль.
Черчилль с интересом воззрился на «представителя»: он явно впал в роль «учителя», и этого нельзя было прощать.
— У хлыста, друг мой, никто не будет спрашивать, в какой сапог его засовывать: в левый или в правый!
С удовольствием посмотрел на вспыхнувшего поляка, но улыбку придержал: во всем должна быть мера.
А вот поляку чувство меры оказалось несвойственным.
Когда они увиделись после знаменитого «удара Пилсудского», остановившего наступление Советов на Варшаву, он сказал, не скрывая торжества:
— Пан Черчилль стал свидетелем удивительного события: хлыст стал самостоятельным и не нуждается в сапоге.
И позднее, когда Польша приютила у себя разнообразный сброд из бывшей Российской империи, Черчилль удивлялся: чему служит такая бессмысленная жадность!
Он и сейчас без всякого сочувствия и сожаления поглядывал на поляков, погрязших в грызне и скитавшихся по Лондону в поисках хоть каких-нибудь денег, и думал о том, что эти жалкие люди сделали свой выбор, бросив свою родину, сбежав из-под огня, презрев долг политика — или победить, или умереть!
Может быть, где-то в глубине души он и думал иначе, но менять своего отношения к полякам не собирался. Они были беглецами и обузой. Во всяком случае, до сегодняшнего дня!
Сегодня же можно было использовать их для давления на Сталина, ему нужен каждый солдат! Во всяком случае, его следует в этом убедить!
На следующий день премьер-министр польского эмигрантского правительства Владислав Сикорский выступил с обращением к полякам, которое многие в Британии расценили как предложение сотрудничества.
Через пару дней английский журналист, которого все считали вхожим в высокие кабинеты, во время ужина встретился с Сикорским.
Отведя генерала в сторону, он сказал, глядя на него с тонкой ухмылкой:
— Мистер Сикорский, не слишком ли сильно Польша стала любезничать с Москвой? Помнится, совсем недавно вы, лично вы, сражаясь с русскими, готовы были пролить кровь, — убрал ухмылку с лица и продолжил сухо, почти угрожающе: — И свою, и русскую.
Потом, вытягивая из кармана сигареты, продолжил:
— Роджер Бэкон однажды сказал…
Сикорский перебил:
— Прекратите демонстрировать свою начитанность! Политика — это не философия, не книжная мудрость. Политика — это действия, внушаемые каждым конкретным моментом. И никак иначе!
Через месяц там же в Лондоне состоялось подписание советско-польского договора, который возвел это сотрудничество в ранг политической реальности.
Премьер-министр Черчилль на этой церемонии не присутствовал. Был весьма занят.
И вообще следовало тщательно скрывать, как важна для Черчилля и, следовательно, для Британии польская карта.
1941 год, ноябрь, Белоруссия
После выволочки Зайенгер затих. Он и прежде, надо признать, не старался быть все время на виду у майора, а тут и вовсе появлялся только на время занятий, которые продолжал усердно проводить. Оверат решил, что пресек все поползновения лейтенанта и может более не думать о нем, тем более что появились такие заботы, которые были гораздо важнее ущемленного самолюбия наглого мальчишки.
Майор готовился к предстоящему совещанию у полковника Шройбера, на котором, по слухам, должен был присутствовать высокий чин из Берлина, специально для этого прибывающий сюда всего на несколько часов.
По должности своей Шройбер должен был заниматься организацией работы тыловых служб и некоторыми вопросами снабжения, но все знали, что обязанности его гораздо шире тех, о которых говорили открыто. Знали, что Шройбер не только постоянно отвечает на звонки из берлинских кабинетов, но и сам часто звонит туда и тон его не всегда тон, которым следовало бы говорить с руководством.