— Какое место? — удивился Миронов.
— Дак ить, нас тут не двое — пара с тобой, а человек сто, не меньше. Значит, всем надо есть-пить-спать, а это много места требует, понимаешь?
— Понимаю, — начал соображать Миронов. — Понимаю, но места такого я не знаю.
— Вот, и я к тому, — начал набирать силу дед Рыгор. — К литовцам оно, может, и хорошо, однако, особого мира у нас с ними не было, а сейчас время такое… тревожное… Лучше не рисковать. Тем более что среди нас и бабы, и дети — народ слабый, нежный. Потому предлагаю я идти туда.
Дед протянул руку почти туда, где совсем недавно проехали грузовики с немецкими солдатами.
— К фашистам, что ли? — удивленно влез в разговор кто-то из женщин. — Да, ты, дед…
Дед, однако, слушать ее не стал, только выставил ладошку, дескать, помолчи, и сокрушенно мотнул головой:
— Вот, говорил же: бабы — народ избалованный. Ты молчи и слушай, пока умные люди…
— Это ты-то «умный людь»? — продолжила было женщина.
Но теперь ее перебил уже Миронов:
— Погодите! В самом деле, нам не спорить надо, а делать что-то, — пояснил он и повернулся к деду. — У вас, Рыгор — простите, не знаю, как по батюшке, — есть такое место?
— Да, я уж привык без «батюшки», — усмехнулся дед Рыгор. — А место такое есть, чего же… Идти, правда, далеко, но зато там такие леса, что целую армию можно сховать, а не только нашу компанию.
И, повертев головой по сторонам, высказал то, что было, наверное, на душе у каждого:
— Нам бы сейчас немцу на глаза не попасть, а там уж разберемся.
До леса, о котором говорил дед, дошли только к утру третьего дня. Шли всю ночь, днем двигались короткими бросками, осматриваясь по сторонам. На привалах сбивались маленькими группками человека по два-три, семьями. Да, и понятно: делиться куском хлеба никто не спешил. Самим бы, худо-бедно, перекусить.
По дороге постоянно встречали таких же людей, убегающих от беды и не понимающих, куда бегут. Попадались группы человек по двадцать-тридцать, попадались и одиночки.
Тогда же, по пути в «огромадный лес», обещанный Рыгором, встретили и врагов. Кто они были — шпионы, диверсанты или просто должны были создавать панику, — так и не узнали. Некогда было раздумывать.
Встретили их на обочине дороги, обходящей огромное поле неубранной пшеницы. Трое — мужчина, женщина и девочка лет четырех с небольшим. На ходу, не останавливаясь, поглотили их своей непрерывно двигающейся массой, увлекли за собой, по дороге стараясь хоть немного подкормить, да и вообще помочь чем возможно.
Историю выслушали обычную для тех времен: москвичи, отправились в гости к другу, который учительствовал где-то возле Бреста. Должны были приехать в воскресенье ближе к вечеру, да повезло: о начале войны узнали километрах в шестидесяти. Там и застряли — ни туда, ни обратно. Были под бомбежкой, мужчина пострадал, хотя вроде и не ранен. «Конфузия называется», — подсказал все тот же Рыгор. «Контузия», хотел поправить Миронов, но промолчал — показалось неуместным.
Говорила женщина, мужчина иногда вставлял фразы, чаще — только слова, и смотрел по сторонам с затаенной просьбой: не обращайте внимания, это все нервы. И люди, изможденные неизвестностью и ожиданием, понимали, слушали, кивая головами. Впечатление усиливало ее московское «аканье», происхождение которого в белорусской провинции почему-то вызывало сочувствие и доверие.
Миронов стоял неподалеку, стараясь не оказаться в центре внимания в такой неподходящий момент, слушал и думал, как много людей сейчас, летом, оказалось совсем, как эта семья, вдалеке от родного дома и неизвестно надолго ли.
Остановились ненадолго, разбежались в разные стороны — бабы налево, мужики направо.
Миронов стоял и как-то рассеянно думал о будущем. Думал и никак не мог себе его представить. Наверное, потому что не знал, куда же они идут и придут ли туда?
— Что-то тут не так, — раздалось вдруг тихо почти над самым его ухом.
Он повернул голову: рядом стоял Герасим Зарембо, сельский конюх, который говорил мало и редко.
— Что «не так»? — спросил Миронов.
Однако Зарембо уже входил в центр событий, стараясь никому не мешать, присел рядом с девочкой, протянул ей кусочек сахара.
Видимо, у конюха всегда сахар с собой, мысленно усмехнулся Миронов.
А Зарембо положил ладонь на голову девочке, неожиданно нежно погладил ее, посадил себе на колено и тем же тихим голосом спросил:
— А это кто?
— Це мамо, а це тэту, — на самом обыкновенном местном говоре ответила девочка, которая, если верить «родителям», всю свою жизнь провела в центре Москвы.