— Репы, — понимающе хмыкнул полковник. — Идет сразу к нужному ряду, придирчиво выбирает: щупает, чуть ли не обнюхивает каждую, и прямиком оттуда домой.
— Сетка репы? — недоверчиво повторил Блеер, — что с ней можно делать-то?
Жора заинтересованно подался вперед, ему тоже было любопытно.
— Знаете… — рука полковника заскребла в затылке, а в голос пробрались извиняющиеся интонации, — вот все выглядит так, словно она ее ест. По крайней мере в выносимом из квартиры бытовом мусоре находим отрезанные вершки и корешки в точном соответствии с числом купленных корнеплодов. Мы прикинули — примерно по полкило в день получается.
— Ест?! — Блеер поморщился и потряс головой, словно никак не мог поверить в услышанное, — вот это дела…
— Постойте, — москвич-психолог вдруг резко подался вперед, — я правильно понял, что у этой Фолк неожиданно появилось странное вкусовое пристрастие?
— Да, — кивнул полковник.
Все выжидающе посмотрели на Витольда. На лице у того загуляла кривоватая укоризненная улыбка:
— Что ж вы так, товарищи офицеры… У вас что, жены во время первой половины беременности не капризничали?
Мужчины замерли, осмысливая. Потом Блеер со всего размаху, от души, шлепнул ладонью по столу, и возмущенно заблестел глазами:
— Ах, ты ж! Нет, ну когда ж успела-то?! Глаз ведь не сводили! Костя, — он резко повернулся к заместителю, — вы ничего этакого не фиксировали?
Тот дернулся было к папке с бумагами, потом энергично замотал головой:
— Абсолютно ничего. Абсолютно! За последние месяцы к ней в квартиру мужчина заходил только один раз: новый консул, и вылетел оттуда пулей через три минуты с расцарапанной мордой. И она ни к кому в гости не ходила.
— Ну и нравы у них, получается, в этом консульстве, — протянул Блеер с осуждением, — аморалка прямо на рабочем месте.
— Да черт с ней с аморалкой, — возбужденно отмахнулся Витольд, — если она беременна, то с "вороном" мы проколемся. Надо срочно менять подход, соблазнение не сработает.
— Это верно, — согласился Блеер, — деньги?
— Сомнительно, — покачал головой психолог, — очень сомнительно.
— Нам на курсах говорили, — Жора подался вперед: — Если человек утверждает, что ему ничего не нужно, значит, ему нужно все.
— Сомнительно, — повторил Витольд и в задумчивости потеребил кончик носа, — может быть внутренний авантюризм. Хотя… — и он резко прервался, — нет, не буду сейчас гадать. Надо подумать. Ну и, конечно, наблюдать дальше — это пока только гипотеза.
— Гипотеза, гипотеза… — Блеер побарабанил по столешнице. На лице его неярким отсветом проступило какое-то давнее потрясение, — как вспомню свою… Зефир со шпротами… В два часа ночи — вынь да положь!
Офицеры понимающе заулыбались.
— Ладно, — решительно отмахнулся генерал от воспоминаний, — с "воронами"-то что тогда делать будем? Откомандировывать или перенацеливать?
Психолог вскинул глаза к потолку, словно пытаясь прочесть там ответ, потом предположил:
— Перенацеливать. Да вот, к примеру, на эту рыженькую хиппи. Комбинация из двух подходов, нацеленных на игру эмоций, с ней может быть эффективна.
— Хорошо, — прихлопнул ладонью Блеер и покрутил головой в каком-то непонятном восхищении, — вот ведь… Успела как-то, зараза шустрая. Ладно, тогда давайте теперь по этой рыжей пройдемся.
Тот же день, вечер
Ленинград, ул. Комсомола.
— Чтоб в будущем году — в Иерусалиме! — язык у Женечки Сланского уже чуть заплетался, но на две непочатые бутылки вина он поглядывал с приязнью. — Главное — в Вене сесть на поезд, а не на самолет!
Стаканы встретились над столом, и разговор привычно рассыпался.
— Да ты пойми, — продолжил, словно и не было перерыва, жарко втолковывать Алику в правое ухо Мишка Рогинский, — наша русская культура — вербальная! Слово у нас всегда главенствовало, и поэтому хороших живописцев мало. А иконопись — это все же работа с сакральным объектом, отдушиной художнику там служит цвет…
— Мне вот что тревожно, — шмелем гудел откуда-то слева Славка Гурфель, — мы все ждем от тех, кто уехал, каких-то свершений. Но ведь ничего нет! А, может, и не будет?
Голоса остающихся друзей звучали в опустевшей комнате как неродные. Взгляд же Алика все норовил соскользнуть с лиц сидящих за их спины, на приметное пятно невыгоревших обоев. Еще два дня назад там висел ковер "два на три", привезенный десять лет назад из Ташкента. Под пятном стояла рассохшаяся кровать. На ней по ночам молодой Алик, ворочаясь с боку на бок, грезил о Ленке, здесь же однажды ее глаза впервые со сладкой мукой посмотрели куда-то сквозь потолок. Не было для него места роднее, не было — и не будет. Сегодня им предстояло провести здесь последнюю ночь, и уйти, чтоб никогда уже сюда не вернуться. Проклятущая эта мысль возвращалась как заколдованная.