«Надо же… — подумал я устало. — Главное, сама вербовка еще и не начиналась, а „объект разработки“ уже в безвыходной ситуации…»
Вудрофф полез во внутренний карман куртки, и достал блокнот. Щелкнул ручкой и протянул мне.
— Пиши! — велел он.
— Что? — тупо спросил я.
— Очередное предсказание, — усмехнулся американец, и словно переключился на «доброго полицейского», заговорив с участием: — Да не расстраивайся ты так! Я бы вообще радовался на твоем месте. Вон, в Управлении по борьбе с наркотиками очень серьезно отнеслись к твоей писанине. И ты уже помог американскому народу! Представь только, сколько тонн кокаина минует разных Джонов и Кэти! И твои услуги будут оплачены очень… я подчеркиваю… очень щедро!
— Ты не на моем месте, — выцедил я. — И ничего я писать не собираюсь! У тебя в кармане наверняка крутится диктофон… Хотите, чтобы я с вами сотрудничал? О’кей! Я согласен. Тогда запоминай, или запиши — вот ручка! Восемнадцатого ноября в Гайане, в поселке Джонстаун, случится массовый суицид. Девятьсот тринадцать американцев, членов «Храма народов», включая двести семьдесят детей, совершат «революционный акт самоубийства» — выпьют виноградный напиток с цианидом по приказу Джима Джонса, основателя секты. А отдаст он свой приказ потому, что за день до того его люди убьют конгрессмена Лео Райана, вылетевшего в Гайану, чтобы расследовать, всё ли ладно с «Храмом народов»…
— Большое спасибо, — серьезно сказал Вудрофф. — Я немедленно передам эту информацию… кому положено. Мы тебе позвоним. Только давай сразу условимся о местах встречи!
— Ладно, — вытолкнул я непослушным языком.
— Тогда и ты запоминай, — усмехнулся резидент. — Место номер один — «Галёра», как здесь выражаются, нижний этаж. Место номер два — Летний сад. Место номер три — Московский вокзал. Когда позвоним, просто назовем номер условного места. Да, и пусть действует временной лаг — плюс день, плюс час. Понятно? Если мы при звонке говорим: встреча сегодня в два, то на самом деле встречаемся завтра в три.
— Всё?
— Всё! — Вудрофф раскинул руки по спинке скамьи, подставляя лицо негреющему солнцу.
Я поднялся и зашагал прочь, не оглядываясь. Мои ноги ступали, как заведенные, будто сами по себе. В голове звенела пустота, а в душе калился холод.
«Это конец», — подумал я.
Глава 4
Четверг, 9 ноября. Ближе к вечеру
Ленинград, проспект Огородникова
Шестьдесят первая годовщина Великого Октября минула для меня, как в тумане… Нет, как в дыму — даже, мерещилось, попахивало угаром. Наверное, чад от сожженных мостов нанесло…
Внешне я был подчеркнуто спокоен, а навалившаяся депрессия притворялась легкой меланхолией — мама, и та ничего не заметила… Вот только угнетала не обычная подавленность, что порой минусует настроение — я чувствовал себя полностью раздавленным.
Даже страх — омерзительно-слизкий, изматывающий страх — покинул меня, вытек из моей трясущейся, желеобразной тушки. И черное могильное отчаяние не задержалось — душа как будто опустела. Одно лишь усталое равнодушие закисало липкой мутью…
А подчас, как будто опамятовавшись, тягостно спохватясь, я впадал в болезненную суету, судорожно перебирая, как четки, всю цепочку давешних событий, прокручивая в сознании весь тот «ужастик» у Театральной площади — и сникал, понимая, что круг замкнут. Исхода нет.
Так отошли «ноябрьские». А в последний день каникул я проснулся, неожиданно ловя обрывки хорошего, влекущего сна — из тех, что тают на заре, оставляя по себе невесомое ощущение сбывшейся мечты, умильно-алогичной, но волнующей.
Нет, улыбка пока не выгибалась, уминая ямочки на моих щеках, а в зеркале по-прежнему маячило отражение мрачное и встрепанное, но хоть не пришлось брезгливо морщиться, глядя на безвольно распущенный рот — губы твердо сжимались, с холодной решимостью последнего шага…