Они пригвоздили Вандерлинга к кресту, грубые железные шипы пронзили кисти его рук, кровь стекала на предплечья. И все же Вандерлинг, голова которого моталась взад-вперед в агонии, как у пригвожденной к амбарной двери летучей мыши, а тело корчилось от муки, все еще был жив.
Как мотыльки, летящие на огонь свечи, Животные на стадионе хлынули через колоссальный пролом в сторону вызывающего ужас погребального костра их города, их мира, не прекращая на бегу уничтожать друг друга, запутываясь в собственных кишках, как стая бешеных псов. Они бежали вперед, готовые на всю планету обрушить свои высвобожденные желания.
А впереди, словно мистическую икону, словно боевое знамя, возвышавшееся над ними, когда Животные плотным потоком катились грабить, разорять и насиловать свою планету, погрузить Сангрию в долгую, долгую ночь варварства и трупоедства, ночь, которая, казалось, не кончится, пока в последней бешеной пасти не исчезнут последние волокна мяса с последней обглоданной расщепленной кости, — они несли крест с прибитым к нему Вандерлингом. И пока они несли перед собой свой живой тотем, мужчины, женщины выпрыгивали вверх, впивались в тело Вандерлинга зубами, ползли вверх, цепляясь за дерево и живую плоть, пока не падали обратно вниз или пока их не оттаскивали остальные; клочья кожи и кусочки теплого живого мяса прилипали к их зубам и ногтям.
И все время, пока крест то подпрыгивал, то исчезал из виду, пока стадион пустел и толпа выливалась сквозь рваную брешь в стенах, голоса сангриан выкрикивали могучую, ужасающую, насмешливую песнь, гимн тошнотворного, разрывающего душу поклонения:
— Барт! Барт! Барт!
— Вильям! — взвыл Фрейден. Слабый жалкий звук, потерявшийся в урагане непристойного пения. — Я не знал! Как мог я знать?..
Вильям — убийца, бандит, средоточие всего самого грубого, порочного и дурного в человеке. Вильям дважды пытался убить его на протяжении последних минут. Но они сражались бок о бок в двух войнах, вместе странствовали в космосе, говорили, ели, спорили, бранились, делили победу и поражение. Кем бы он там ни был, предателем, убийцей, лгуном, Вильям Вандерлинг, в конце концов, — подлинное человеческое существо. Видеть его изломанной игрушкой среди своры бешеных зверей, человека, который был настоящим… настоящим другом, настоящим врагом…
Фрейден вонзил ногти в ладони, пытаясь заставить себя почувствовать хоть что-нибудь, что угодно — ненависть, чувство вины, омерзение, даже боль. Но не чувствовал ничего. Он знал — сейчас все происходит по-настоящему. Ужас был слишком велик, чтобы его постичь, слишком глубок, чтобы его прочувствовать; он стал непосильным бременем для способности Фрейдена испытывать вину, ненависть, отвращение, уничтожил эту способность. «Это не реально!» — вопил разум. Это не может быть реальным!
Но это было! Было! Вильям, изуродованный и умирающий, — реален! Сангрия — реальна! Вселенная — тоже реальна! Она была реальностью, эта бездонная, бесконечная черная яма, изрыгавшая такие вещи, перед которыми рассудок человека, его душа, были жалкой потерянной фигней, хныкающей в вечной темноте.
Центр мироздания, всех и вся контролирующий ум! В трясине этой лжи он прозябал; ложь позволяла стоять ему безбоязненно и гордо. Но у Сущего нет центра, и никто не мог контролировать его или даже просто постичь; оно — вакуум неограниченных возможностей, безграничного ужаса. И человек в нем — всего лишь жестокая, болезненная шутка судьбы, щепка, из стороны в сторону швыряемая свирепыми волнами. Только это реально! Только это… А Барт Фрейден, тот самый старый знакомец, оказался фальшивкой. Лживым, никчемным, жалким, бессильным ничтожеством. Он выжат, высосан, как лимон, побежден, неспособен беспокоиться даже…
Безвольное создание, которым он теперь стал, посмотрело вниз, увидело Софию, стоящую на коленях, цеплявшуюся за него; потоки слез струились по ее лицу, тело содрогалось от рыданий.
— Барт, Барт… — стонала она. — Увези меня отсюда! Пожалуйста, увези!
Сердце его рванулось к ней — еще одному бедному ничтожеству, тщетно молящему о спасении в черном вакууме, в глухой, беспощадной пустоте, безразличной к страданиям глупых маленьких существ. Некий слабый уголек, все еще тлеющий глубоко в сером пепле души, жарко вспыхнул. «София не должна погибнуть здесь, только не это!» Все превратилось в абсурд, в бессмыслицу — действие или бездействие. Но у Барта оставался шанс выбрать свою собственную бессмыслицу — по крайней мере, ничто не могло отказать ему в этом.