Только теперь Мартин понял, что его друг болен. Возможно, очень болен. Мартин также осознал, что он не будет служить жертвой, его просто ждет смерть. Его друг запутал его. Сначала — жертва, теперь — грешник, обреченный умереть в искупление своих грехов. Но святой отец был болен, и все остальное теряло смысл. Мартин продолжил говорить, вспоминая что-то, произнося слова ради самих слов, но все же каким-то образом понимая, что они должны были быть сказаны.
— Святой отец, эти имена, которые я видел. Там было еще третье, написанное ниже имени Ламар. Я не прочел его, но оно состояло, кажется, из двух слов. Возможно, это было еще одно имя, но у меня не было возможности посмотреть во второй раз. Я собирался, но потом вновь положил бумагу в икону, заклеил ее и забыл об этом. До момента, пока не вспомнил имя Ламар.
Отец Блейк неожиданно встал, его качало, словно пьяного, а глаза горели огнем. Злая Мать опять продемонстрировала свою мудрость. Она предусмотрела, что нечистая сила будет противиться этому, и сделала два списка. Теперь она посылает ему этот список еще раз.
Бернард Блейк приблизился лицом к идиоту, который только что неосознанно спас его.
— Дурак, ты определил мою судьбу. Теперь умри, подобно трусу, поскольку завтра принадлежит мне!
Он принялся хохотать, дико, истерично, стуча по прутьям решетки, отчего сразу же прибежали испуганные охранники. А потом он исчез, его шаги едва различались на фоне хохота, разносившегося эхом по каменному коридору. Потом наступила тишина, в камере остался лишь стойкий запах лаванды.
Ничего изменить было уже нельзя, поэтому Мартин улегся на свою койку и задумался. Он вспоминал свою мать, дядю Антуана и шевалье. Вспомнилась ему и Мадлен, но уже без боли, какую он испытывал при мыслях о ней ранее. Он вспомнил Франсуа-Ксавье и Туссона, подумав, как они там без него. Может быть, они и не знали, что с ним происходит. Может быть, они лежали сейчас, в эту самую секунду, на своих наpax, завидуя ему. Потом он подумал об отце Блейке и о его видении выдающейся судьбы. Об отце Блейке, который был болен, который вел себя так странно этим вечером. Он оттолкнул Мартина и выбежал из камеры, смеясь над своей судьбой. Теперь он не был похож на отца Блейка. Вовсе не был похож. Если, конечно, отец Блейк не был болен всегда, хотя теперь он был болен еще сильнее.
Две вещи, о которых говорил отец Блейк, вспомнились сейчас Мартину. Святой отец сказал, что он, Мартин, подарил девушке разбитую икону. Так оно и было, но Мартин никого не посвящал в то, что она была разбита. Этого он стыдился и никому не рассказывал, даже отцу Блейку.
И по поводу трибунала. Святой отец сказал, что он не мог свидетельствовать, поскольку знал, что члены трибунала, которые прожили здесь уже по нескольку лет, отрицательно относились к священникам. Но Ниблетт был здесь ровно столько же, сколько и он. Святой отец солгал ему. Дважды! Мысли Мартина забегали. Чтобы узнать, что икона была разбита, святому отцу нужно было видеть ее. А так как икона была у девушки-аборигенки, то, значит, священник мог видеть ее единственно, если… Неожиданно Мартину все стало очевидно с такой ясностью, словно было высечено на каменном полу его камеры.
Это был святой отец, больной святой отец. Отец Блейк убил туземную девушку, поскольку она каким-то образом была связана с его предназначением. Что-то с его судьбой повернулось не туда. Поэтому он убил ее и возненавидел Мартина. Почему? Почему он это сделал? Ведь даже толкая его к жертвенной смерти во имя их предназначения, святой отец ненавидел его. А теперь он, Мартин Гойетт, умирал за него. Но, что еще хуже, он неосторожно снабдил его информацией, очевидно нужной для его судьбы.
Имена на листке из иконы, святой отец знал о них. Они были каким-то образом важны. С Ламар было связано что-то особенное. Но теперь она мертва, и он вскоре тоже умрет. Сидя в темноте, Мартин чувствовал больше жалости, нежели злобы, к отцу Блейку. Блейк был очень больным человеком. И ему следовало заметить это раньше. Коллин видела и пыталась предостеречь его. Но он не внял ее просьбе. Бедный отец Блейк, бедный Мартин Гойетт! Его мысли обратились к Коллин, и только после этого Мартин заплакал, тихо, про себя, отвернувшись лицом к стене.
Яркая луна освещала перед ним дорогу, Грэг Махони ощущал, как свежий морской бриз охлаждал его вспотевшую спину. Он шел пешком уже почти час, пройдя четверть расстояния от Сиднея до Парраматты. Он должен был дойти к утру и успеть немного поспать с дороги до казни, назначенной ровно на девять утра. Он знал, почему отправился в дорогу пешком, вместо того чтобы провести ночь в Сиднее. Ему нужно было чем-то занять себя, чтобы развеять чувство бессилия изменить что-либо.