— Вот и я решил не везти семью в Мараканду, пока в Согдиане не воцарится спокойствие.
— А Намич что ни день устраивает приемы, во дворце пиры… Не скажешь, что правитель наш чем-то обеспокоен. Или, быть может, он обладает сердцем льва?
— Льва?.. — усмехнулся Оксиарт. — А мне сдается, он не столь отважен, сколь беспечен.
— Вот почему, скорее всего, Спитамен принял ваше приглашение, а не его, — сказал Хориён. — И прибудет сюда не ради пира, а чтобы поговорить о более серьезных вещах.
— Думаю, пир не помешает нашей беседе, — улыбнулся Оксиарт.
— Надеюсь, мы узнаем много новостей. У него есть свои люди и в Бактрии, и в Парфии…
— У меня тоже там немало своих людей, — хитро прищурился Оксиарт. — Только не говорите, что вы не получаете оттуда никаких сведений, все равно не поверю… До меня дошло известие, которое трудно принять всерьез…
— Старая мудрость гласит: «Во всем сомневайся!» — усмехнувшись, заметил Хориён. — До меня тоже дошла весьма печальная весть… О том, что македонский царь пленил в Дамаске мать, жену и детей Дариявуша. Если сведения, полученные вами, мной и Спитаменом, сойдутся, то это будет означать, что они верны.
— Почти мальчишка, недавно отлученный от материнской груди, теснит великого мужа. А в Согдиане все больше беженцев с той стороны!
Они долго сидели молча, углубившись в собственные мысли и не слыша голосов просыпающихся птиц. Затем Хориён неожиданно предложил:
— А не перевезти ли вам свою семью в мой замок? Другой такой крепости в Согдиане нет. Если Искандар даже завоюет весь мир, «Крепости Хориёна» ему не взять, она ему не по зубам.
— Да — а, — закивал Оксиарт, с уважением глядя на двоюродного брата. — Если вы поднимете навесные мосты, то вряд ли сможет подняться на вашу скалу тот, у кого нет крыльев.
На главной башне звонко ударили в литавры, возвестив, что пришел Навруз. Чего больше — радостей или бед — принесет с собой в Согдиану этот год[32]? Об этом, наверное, знал один только Ахура — Мазда.
О Анахит[33], помоги!.
Едва только начало светать и обитатели замка, измученные ночным бдением, еще крепко спали, когда Равшанак пробралась в конюшню, оседлала любимую лошадь, белую, как летнее облако, и, держа ее под уздцы, пересекла двор. От высоких крепостных стен отлетало цоканье кованых копыт. Едва она приблизилась к воротам и, задрав голову, скользнула взглядом по черным бойницам надвратной башни, створы ворот со скрипом отворились, и, погромыхивая цепью, опустился убираемый на ночь мост. Равшанак пушинкой взлетела в седло. Копыта прогромыхали по деревянному настилу. Девушка, откинувшись назад, слегка натягивала уздечку, не позволяя застоявшейся лошади рвануться вскачь, поскольку дорога уходила вниз довольно круто и к тому же делала по склону горы зигзаги. Она спустилась к опоясанному туманом подножью, и лошадь словно растворилась в белой мгле; некоторое время казалось, что всадница парит в воздухе, пока и сама не исчезла в хлопьях тумана. И уже вдалеке она вновь появилась на дороге, обдуваемой ветром, взмахнула плетью, и лошадь распласталась над землей, точно птица. Затрепетал тонкий шелк ее желтых шаровар, обтянув коленки, встречный ветер сдвинул широкие рукава к плечам, оголив смуглые гладкие руки, вырвал из волос ее заколки…
Родители, слуги, все обитатели замка, знали о ее пристрастии купаться на заре и с некоторых пор перестали удивляться ранним выездам. Равшанак не отказывала себе в этом удовольствии даже поздней осенью, когда воздух уже настолько остывает, что первые снежинки успевают коснуться земли, и ранней весной, когда еще только зацветают подснежники, а река еще не успела слизнуть с берегов кружевную кромку льда. А теперь потеплело, и газели — она это видела! — переправляются через реку вплавь.
Вершин, еще покрытых снегом, коснулось лучами солнце, и они сияли, словно плавясь, а лощины у подножий были набиты, как ватой, туманом, и в них прятался мрак. Равшанак на полном скаку обернулась. Вдалеке был виден на крутом сером утесе замок ее отца, позолоченный восходом.
Лошадь хорошо знала дорогу, сама сбавила прыть, свернула на тропку и стала спускаться по откосу через густой и влажный от росы орешник. Все отчетливее доносился шум реки. А лес густел, все выше становились деревья, могучие платаны смыкали над головой кроны. Равшанак пригибалась в седле, ныряя под ветви, или, придерживая лошадь, раздвигала кустарник руками, и ее обдавало брызгами. Чаща наполнилась гомоном потревоженных птиц. Тропка наконец вывела на светлую зеленую поляну возле тихой заводи, которую обступали плакучие ивы, отражающиеся в сонной воде. То тут, то там раздавались всплески и разбегались круги — это рыба разыгралась поутру в ожидании солнца.