Ну и трепач!..
В гостиной наступает молчание, лишь низкие монотонные звуки, немного напоминающие далекую барабанную дробь, продолжают звучать. Гости притихли, каждый как бы всматривается в свою навязчивую идею. Один Апостол, который, как видно, труднее всего поддается действию морфия, невнятно бормочет себе под нос:
— Это следует сформулировать... и передать... пускай слышит, кто не глухой... нельзя воскреснуть, если ты не умер... сперва ты должен уйти из жизни... бракосочетание, звон будильника, детские коляски, мелочь на проезд... давай ключ от квартиры... кто угощает... глупости... долой все это... чтобы воскреснуть... воскрес и полетел в голубую даль...
Он спотыкается на каждом слове, словно у него язык отнимается. Наконец и Апостол замирает, откинув голову на спинку дивана.
Но именно в этот момент в коридоре звенит звонок.
Скорее от досады, нежели от испуга, долговязый рычит:
— Кого там принесло? Драганова? Гоните его в шею!
— Наверно, Чарли, — сонно произносит Марго и, с усилием стряхнув оцепенение, встает.
— Его тоже гони! — машет рукой Апостол. — А может, он снадобья принес...
Неизвестно, принес Чарли снадобья, нет ли, однако он уже тут, стоит посреди комнаты, но окружающие на него ноль внимания. Долговязый снова гундосит:
— Я — Апостол!.. Апостол наркоманов!..
Он, как видно, предупреждает пришельца, чтобы тот не вздумал посягнуть на его права.
После этого долговязый снова погружается в мир каких-то своих образов, невидимых даже при нынешней совершенной технике.
— Моя голубушка, — обращается Чарли с церемонным поклоном к Марго.
— Оставь меня сейчас! — бормочет она, снова направляясь к дивану.
Пришелец растерянно оглядывается в поисках, возможных собеседников — все здесь, похоже, неконтактны. Он машинально пробегает раз-другой по струнам гитары, с которой, верно, не расстается и во сне, и, обескураженный, подсаживается к Бояну. Но тот уже в нирване, тоже не обращает на него внимания, и Чарли трясет его за плечо.
— Ты сколько себе впрыснул?
— Сколько я мог? Одну ампулу.
— И от такой малости осовел? Я от одной ампулы не способен даже в себя прийти.
Чарли отлично говорит по-болгарски, лишь иногда растягивает гласные.
— Это уж кто как, — отмахивается Боян. Затем, бросив косой взгляд на соседа, просит: — Дай несколько ампул!
Однако Чарли дает лишь несколько коротких аккордов на гитаре.
— Ну дай же, дай!... Пока эти хищники не обшарили твои карманы.
— Несколько ампул? — Чарли поворачивается к нему. — Что такое несколько ампул, когда впереди целая жизнь?
— Про целую жизнь еще успеем подумать.
— Вот как? А завтра? А послезавтра?
И, обращаясь к Лили, уныло сидящей поодаль, ласково просит:
— Милая деточка, останови этот магнитофон, останови, родненькая, я сам тебе поиграю...
Лили встает как автомат и медленно уходит куда-то за пределы видимости. Чарли тоже встает, ставит ногу на кушетку, слегка наклоняется к Бояну и в момент, когда замолкает магнитофон, начинает бренчать на гитаре. Разница между только что звучавшей барабанной дробью и сменившей ее мелодией для нашего слуха почти неуловима.
Зато реплика, сопровождающая музыку, слышна вполне отчетливо:
— Ты можешь заполучить десятки, сотни, тысячи ампул, милый Боян...
— Каким образом? — спрашивает тот без особого энтузиазма. — Если уеду с тобой туда?
Чарли отрицательно качает головой.
— Тут, тут, мой милый. Тысячу ампул и девочку, да какую!
— Она мне ни к чему, — морщится парень. — Я и этими сыт по горло. Ты давай ампулы.
— Заработаешь — получишь.
— Как?
Чарли еще больше склоняется к Бояну, но тут на кушетку возвращается Лили.
— Всему свое время! — бормочет косматый и поет вполголоса, неумело импровизируя в такт монотонной мелодии:
«Вот оно! — соображаю я, больше не обращая внимания на карканье косматого. — Как и следовало ожидать. Клюнул-таки».