Он достает из заднего кармана миниатюрную кассету поменьше окурка, и кладет ее на стол.
— Почему же ты не положил ее в почтовый ящик Касабовой? — спокойно спрашиваю я.
— Потому что, переснимая эти документы, я обратил внимание на то, что на каждом из них стоит слово «секретно». На всех — «секретно» или «совершенно секретно », а я думал, что это самые обычные сведения и...
— И это все? — спрашиваю я.
— Нет, не все... Не знаю, как вам и сказать, — смущенно и сбивчиво говорит Боян.— В тот день, два месяца назад, когда мы с вами сидели в «Софии», со мной что-то стряслось... В сущности, ничего особенного. Просто я вроде бы забыл про того человека — про моего отца... Может быть, даже сознательно забыл про него — ведь он столько страданий причинил матери... А вы заставили меня вспомнить о нем. Вы тогда мне столько сказали всего — ну, хотя бы то, что я его наследник... Не знаю почему, но особенно после встречи с той женщиной там, за городом, я все чаще думаю о том нашем разговоре. А сегодня особенно... Когда это уже произошло, я не перестаю думать о том, что бы сказал он, если бы смог увидеть... Если бы увидел, до чего я дошел...
— А он тебя видит,— говорю я .— Видит моими глазами и глазами своих товарищей, перед которыми ты завтра можешь предстать... И ему нелегко, сам понимаешь.
В кухне вдруг стало тихо. До того тихо, что теперь отчетливо слышен звон капель в умывальнике, и я снова думаю о том, что пора наконец исправить этот кран, который все время течет.
— Да-а-а... — тяну я, как всегда, когда больше сказать нечего. — Ну а дальше что? — Парень молчит, оцепенев, и я продолжаю. — Ладно, этой ночью ты снимал. А минувшей ночью чем ты занимался в мансарде?
— Делал отпечатки замочных скважин. Женщина сказала, как только я оставлю их в почтовом ящике Касабовой, я в тот же вечер найду там ключи, с ними гораздо удобнее, не будет нужды всякий раз канителиться с отмычками, да и таскать их с собой рискованно.
Парень отвечает автоматически, не задумываясь. Но затем на его бледном, апатичном лице вдруг проступает изумление.
— Вам известно, что я минувшей ночью был в мансарде? Вы что, следили за мной?..
— А ты как думал?
— Значит, все, что я рассказывал, вам ни к чему? Вы это и без меня знаете?
— Знать — одно дело, а услышать от тебя — совсем другое. Особенно важно, что ты об этом рассказываешь сам, прежде чем мы начнем тебя спрашивать, прежде чем ты опустил эту фиговину в почтовый ящик Касабовой. — И, указав на неглубокий шрам у его виска, добавляю: — Случившееся напоминает историю этой отметины. Очень уж скверно ты поскользнулся, мой мальчик... Очень уж опасно твое новое падение. Но рана твоя не смертельна, поверь. Поправишься — и пойдешь своей дорогой.
— Куда? — спрашивает парень, и я замечаю, что напряжение у него на лице будто бы тает.
— Уместный вопрос,— отвечаю я.— Вопрос жизни. Но прежде чем мы вернемся к нему я тоже хочу поставить перед тобой вопрос: так ли сильна в тебе жажда потреблять эту отраву, что за несколько доз морфия ты готов пойти на самое страшное?
— Я ее не потребляю.
— Боян!.. — Я предупреждающе поднимаю указательный палец. — Коли уж ты заглянул в нашу кухню — не в эту, а в ту, служебную, — скажу тебе честно: я собственными глазами видел, как ты вгонял шприц...
— Это был не морфий! — прерывает он меня досадливо. — Я один-единственный раз принял морфий, и, если хотите знать, меня только стошнило от него. С тех пор я колю витамин С — он такого же желтоватого цвета и тоже по два кубика в ампуле.
— Вот оно что, витаминами себя поддерживаешь... А зачем тебе морфий-то?
— Для матери...
Если бы вместо того, чтобы сказать это, Боян выхватил пистолет и прицелился бы в меня — эффект был бы куда меньше. «Для матери...» Какое неожиданное решение, какая разгадка — ну абсолютно не трудная! А нерешенной оставалась только потому, что за все время мы не вспомнили о существовании еще одного человека. Озадаченный моим молчанием, парень смотрит на меня выжидающе: то ли я не расслышал, то ли не поверил?
— Прежде, когда я жил дома, она находила утешение в том, что изливала мне свою муку. Рассказывала, как много она делала для отца и как он вечно отравлял ей жизнь, оплакивала его или проклинала, понося и его и вас... Она из тех людей, которые способны повторять одно и то же сто раз, тысячу раз, одними и теми же словами на один манер и можно с ума сойти, слушая ее, но сама она после этого успокаивается Выговорится, обессилеет и утихнет на час-другой, а потом — опять. Но я терпел, как-никак она мне мать, и кроме меня у нее не было другого близкого человека, терпел потому, что она была права — во всяком случае, мне казалось, что она права, хотя теперь я уже не знаю, насколько это верно... А когда меня забрали в армию, это стало для нее настоящей трагедией, и она все повторяла, что когда я вернусь, то уже не застану ее в живых... Застать-то я ее застал, но в каком состоянии... Кожа да кости, и такой взгляд, такие глаза, что не узнать — будто она рассудка лишилась... Пока меня не было дома, она сдружилась с какой-то женщиной, которую знала в молодости, и та научила ее убаюкивать свое горе. Скрываясь у нас на квартире от своих близких, она приносила матери ампулы, которые давала ей какая-то лаборантка. Первое время мать говорила мне, что уколы, которые она делает, назначил врач — для лечения нервов, но потом лаборантку прогнали, морфий было неоткуда брать, и тут мне все стало ясно: мать начала меня просить, умолять, заклинать, чтоб я нашел ей морфия. Грозилась, что сойдет с ума, отравится, выбросится из окна. Однажды я действительно едва успел стащить ее с подоконника. С тех пор меня стала преследовать мысль, что в один прекрасный день, возвращаясь домой, я увижу ее распростертой на тротуаре с разбитой головой... Чтобы предотвратить беду, я готов был на все, и самым верным средством добывать морфий оказалась знакомая вам компания. Там не терпят чужаков и зевак, и поэтому мне приходилось делать вид, что и я такой же, как они...