Тут он, прервав свой рассказ, спрашивает:
— Вы ведь ее видели?
— Кого именно?
— Лили.
— Один раз. И то мельком.
— И от одного раза может остаться какое-то впечатление. Есть мужчины, которым такие женщины нравятся. Но эта ее полнота, и белая кожа, и пухлые пальцы с ободранным маникюром, и постоянный кухонный запах.. Я понимаю, трудно помыться два раза в день на этом убогом чердаке, хоть она изо всех сил старается быть чистой и аккуратной, но кухонный запах неистребим, он пропитал ее насквозь. Да и чердак этот убогий со стопкой старых книг и кучей старых вещей нагоняет на меня тоску. И сама Лили, ее пристрастие к черному цвету, к вышедшим из моды любовным романам и к меланхолической музыке...
— Вкус, ничего не поделаешь, — бормочу я, лишь бы заполнить паузу.
— Но все это не так важно, — вдруг замечает Боян. — Она может купаться в одеколоне. Иметь ослепительный маникюр. Купить за тридцатку платье, пестрое, как цветущий сад. Ежедневно причесываться в парикмахерской. И даже спрятать свои здоровенные бедра. И все равно — я не стану ее любить. Потому что она вечно будет напоминать мне меня самого, напоминать о том, что связано со мной, с моим прошлым, с моей матерью, с этим аптечно-морфиевым миром, с моими срывами, со всем тем, что мне хочется забыть, преодолеть, вытравить из памяти, понимаете?
— Кажется, понимаю. Но не забывай, что ведь и Лили кто-то должен понять.
— Ну, пусть найдет себе такого. Ведь я же вам говорил, есть мужчины, которые на нее заглядываются. Пускай найдет себе подходящего и устроит свою жизнь. Так нет же — вбила себе в голову, что самая для нее надежная опора — человек вроде меня, который и сам еле держится на ногах. Или вы считаете, что я должен пожертвовать собой?
— Ничего я не считаю. И вообще, подобные вопросы каждый решает самостоятельно. Просто тебе нельзя забывать, что она несчастное существо, как ты сам выразился. Человек, которому никогда и ни в чем не везло.
— Так же как и мне.
— Верно, однако ты близок к тому, чтобы как-то выпутаться, я даже уверен, что ты выпутаешься. А вот ей именно сейчас, может, быть, труднее, чем когда-либо. Так что ты мог бы ее пощадить, насколько это возможно.
— Как?
— Вот, например, зачем вам непременно встречаться в «Софии», если ты видишь, что туда приходит Лили, смотрит на вас и злится?
— Она не злится. Она сходит с ума.
— Тем более вам надо выбрать другое место. Это целесообразно, если ты хочешь знать, и с профессионала ной точки зрения, так как не сегодня завтра между Анной и Лили может вспыхнуть ссора и обстановка осложнится.
— Ладно. Я постараюсь сменить ресторан. Хотя это не так просто, когда имеешь дело с такой капризной девчонкой, как Анна: «Я привыкла ходить в «Софию». Стану я считаться с этой твоей...»
— Понимаю, понимаю, но ты с этим справишься.
— Надеюсь. Ужасно неловко, что отнимаю у вас время этими историями.
— Они в какой-то мере неотделимы от самой операции. Не обойтись нам без дочки, если надо добраться до бумаг ее отца... Впрочем, как он тебе нравится, отец?
— Нравится. Серьезный, спокойный. А главное — совсем не интересуется нами. Когда мы с ним столкнулись в коридоре и Анне пришлось меня представить, он промямлил: «Мы как будто уже виделись...» А она: «Папа! Ты виделся с Павлом, а это Боян». А он: «Возможно, возможно, не спорю...» Кивнул и вышел. Я уверен, будь у Лили такой отец, она бы не стала меланхоличкой.
Мы обмениваемся еще несколькими словами делового порядка, и парень встает. Я провожаю его до двери, и лишь тогда меня осеняет:
— Чуть было не забыл. Ты вчера утром ничего не нашел в ящике?
— Да, действительно. Опять оставили морфий. Он здесь, при мне.
Боян неохотно вынимает два пакетика с ампулами, подает. Меня так и подмывает спросить: «Надеюсь, ты к ним не прикасался?» — но я молчу. И так ясно, что сейчас, как, вероятно, и в прошлый раз, он хоть какую-то часть отложил для матери.
— Что ты скажешь об этом Коко? — спрашивает Борислав.
— Услышишь имя «Коко» — и представляешь себе эдакого пай-мальчика... Что же касается поведения данного типа...