— Хорошо знали?
— Отлично.
— Говорят, она была хуже некуда?
— Я как-то не припомню такого.
— Вроде бы совершенное ничто. Она ж ведь была официанткой в баре?
— Да.
— Какого дьявола он на ней женился? Мне всегда давали понять, что она ему без конца изменяла.
— Без конца.
— А вы помните, какая она вообще была?
— Да, ясно помню. — Я улыбнулся. — Она была прелестна.
Рой усмехнулся.
— Другие считают иначе.
Я не ответил. Мы вышли на Пикадилли, и я, остановившись, подал Рою руку. Он пожал ее, но, чувствовалось, без обычной своей сердечности. Видимо, наша встреча его разочаровала. Я не мог сообразить, почему. То, чего он хотел от меня, я оказался не в состоянии исполнить, раз он даже не намекнул, в чем дело; поэтому, идя под аркадой отеля «Ритц» и вдоль ограды парка до самой Хаф-Мун-стрит, я все думал, не слишком ли сухо держал себя с ним. Рой явно счел момент неподходящим для того, чтобы просить об услуге.
Я шел по Хаф-Мун-стрит. После круговерти на Пикадилли приятна была тишина солидной, респектабельной улицы. В большинстве домов сдавались квартиры, но об этом сообщали не вульгарные объявления, а начищенные медные таблички, как у врача, или надпись «квартиры» на полукруглом оконце над дверью парадного. На одном или двух домах с еще большим тактом приводилось имя владельца, так что по неведению вы могли счесть, что тут помещается портной или ссудная касса. По улице не было такого движения, как по Джермин-стрит, где тоже сдавались комнаты; лишь кое-где у дверей стояли добротные автомобили да изредка такси доставляло какую-нибудь даму средних лет. Чувствовалось, живут здесь не так весело и беспардонно, как на Джермин-стрит, где квартируют завсегдатаи скачек, что встают утром с головной болью и ищут, на ком бы сорвать злость; на Хаф-Мун-стрит селились порядочные женщины, приехавшие на полуторамесячный столичный сезон, и пожилые джентльмены, принадлежавшие к элитарным клубам. Год за годом приезжают они в ту же квартиру и, вероятно, знакомы с хозяевами с той еще поры, когда те где-то служили. Моя собственная мисс Фелоуз служила кухаркой в нескольких очень хороших домах, но вы никогда не догадались бы об этом, встретив ее по дороге на Шеперд-маркет за покупками. Она была не дородной, краснолицей и грудастой, какими представляют себе кухарок, а стройной и очень подтянутой, скромно и модно одетой женщиной средних лет с решительным выражением лица, с крашеными губами и в пенсне, деловитой, спокойной, холодно-циничной, и очень дорого брала за квартиру.
Я занимал комнаты в нижнем этаже. В гостиной были обои под мрамор, висели акварели, на коих романтические кавалеры расставались со своими дамами, а древние рыцари пировали в парадных залах, еще тут стояли большие папоротники в горшках и обтянутые вытертой кожей кресла. В комнате витал дух восьмидесятых годов, и если выглянуть в окно, то ждешь скорее увидеть дрожки, а не «крайслер». Портьеры были из плотного густо-красного репса.
Глава третья
В тот день у меня было полно забот, но беседа с Роем, давние размышления и вообще живущее в памяти еще не старых людей прошлое, сильнее обычного, сам не знаю отчего, пробужденное во мне на этот раз моей комнатой, увели меня в странствие по дороге воспоминаний. Словно все, кто жил здесь когда-нибудь, явились предо мной со своими стародавними манерами и странными ныне костюмами: мужчины с бачками котлеткой, в длиннополых сюртуках и женщины с турнюрами и рюшами на юбках. Лондонская сутолока (то ли я слышал ее, то ли вообразил, ведь жил я в конце Хаф-Мун-стрит) и прелесть солнечного июньского дня лишь придали остроту моим видениям. Но прошлое, которое я разглядывал, казалось утратившим реальность, словно шел спектакль, а я превратился в зрителя на последнем ряду галерки. Однако все являлось очень рельефно, не в тумане, как в жизни, когда неодолимый поток чувств размывает очертания, а резко и ясно, как на пейзаже кисти трудолюбивого художника середины викторианской эпохи.
Пожалуй, жизнь ныне привлекательней, чем сорок лет назад, и люди, по моим наблюдениям, стали дружелюбней. Пусть прежние, как я слышал, были почтенней, тверже держались добродетели, поскольку обладали более основательными понятиями. Может, и так. Но, по-моему, раньше люди были неуживчивей; слишком много ели, иные и пили слишком много, спортом почти не занимались. У них пошаливала печень и пищеварение оказывалось нарушенным. Они были раздражительны. Не поручусь за Лондон, который впервые увидел уже взрослым, и не скажу о знати, занятой охотой и стрельбой, но отлично помню провинциалов, скромных граждан, небогатых джентльменов, священников, отставных офицеров и других, составлявших провинциальное общество. Жизнь их была до невероятия скучна; в гольф не играли; плохонькие теннисные корты существовали в немногих дворах, да и те использовались только зеленой молодежью; раз в год устраивались танцы в городском собрании; кто имел экипаж, катался в нем по вечерам, остальные совершали моцион. Можно возразить, что те люди не грустили по незнакомым им развлечениям и получали полное удовольствие от скромных увеселений, которые изредка устраивали друг для друга (например, собирались музицировать и петь песни Мод Валери Уайт и Тости); но дни-то были длинные и томительные. Те, кому выпало прожить свой век в миле от соседа, яростно с соседом ссорились и, двадцать лет кряду ежедневно встречаясь в городе, поворачивались к нему спиной. Они были никчемны, недалеки, упрямы. Возможно, при такой жизни складывались и любопытные характеры — тогда люди не были на одно лицо, как нынче, — они приобретали некоторую известность благодаря своим причудам, но водить с ними дружбу оказывалось непросто. Пусть мы легкомысленны и безалаберны, но друг к другу подходим без прежней подозрительности, ведем себя грубее и непритязательнее, зато добрей и уступчивей, и мы не такие уж задиры.