Вот уж чего я никак не ожидал! У меня аж дыхание перехватило. А стихи действительно отличались от основной массы. Дело в том, что не могу я писать то, что требуется. Другому всё ясно и понятно: вот заказ от газеты написать о достижениях доярки или пастуха… Васька Солдатов мигом срифмует стишата, где «красавица Глаша, любимая наша, накормит, подоит коров… А Ваня-пастух, заменит и двух, пасёт этих самых коров». Естественно, что Глафира и Иван в итоге женятся… Глядишь — и стишки в местной газете, Васька, получив гонорар, угощает нас водкой, так как парень он добрый и душевный. А рифмы для него — инструмент для добывания денег и не более. Например, для того семинара Васька описал бой на озере Хасан, где старшина Иванов перебил роту японцев и водрузил над озером красный флаг с профилем Сталина! Как можно над озером водрузить флаг (пусть даже с портретом любимого вождя)? Но в его опусе так и звучало: «Над озером реет…» Наши учителя тогда не сказали ни слова на эту тему… А сейчас Симонов громко хохотал, когда я ему напомнил Васькины стишата. «Ваш Васька — халтурщик! Ильф и Петров его уже изваяли в бронзе, и жить ему вечно! Причём жить он будет сытно, не мучаясь никакими литературными проблемами. А вот с тобой дело серьёзное. Задатки у тебя есть, большие задатки. Только ты знай и будь всегда готов к тому, что настоящие стихи доходят до народа с великим трудом! Знаешь, что сказал Пушкин? Слушай: он сказал, что любое искусство, завоевавшее признание народа, по сути своей уже по́шло! Пошлость легче всего проникает в народ, завоёвывает народ. Понял? А твои стихи — тонкие, философические, как сказал бы Толстой. Ты знаешь, что стало с Мариной Цветаевой? Что с Платоновым? Я — не в счёт! Я попал в обойму и балансирую между настоящей и заказной литературой. Я говорю с тобой откровенно потому, что надо же кому-то верить, а тебе я поверил. Первый раз — когда услышал твои стихи, а потом — там, на плацдарме, в сорок третьем, когда ты два раза за сутки переправлялся через Днепр. Признаюсь, я думал, что ты уже после первого раза не вернёшься, ведь ты был ранен, пусть и легко…»
Да, я был легко ранен тогда. И если б не обстоятельства — возможно, и не вернулся бы на плацдарм. Думаю, что от раненого корреспондента и толку-то немного было бы на том плацдарме. Но мысль о том, что Симонов остаётся там, а я тут, почти в тылу, в безопасности, сжигала меня. Я вернулся на переправу… Это при том, что тогда бомбили страшно, и далеко не каждый достигал другого берега…
«Я не хочу, чтобы литературу заселили Васьки Солдатовы,— продолжал Симонов,— потому и вытащил тебя в нашу газету. Но дело не только в твоём таланте излагать на бумаге свои мысли. Это только необходимое, но недостаточное условие, чтобы стать настоящим писателем. Я утверждаю, извини за «высокий стиль», что настоящий писатель — это совесть нации, это боль нации. Я вовсе не хочу этим сказать, что писатель должен отвечать „за всю Одессу“, но то, что без совести не может состояться настоящий писатель — для меня несомненно. Твоё поведение тогда на плацдарме отчётливо показало, что ты, прежде всего, порядочный человек. Надеюсь, таковым и будешь всю оставшуюся жизнь. Хотя, думаю, для тебя уже не секрет, что порядочным и совестливым тяжелее живётся, да и гибнут они значительно чаще. Так уж природа устроила: сорняки более живучи! Вот и среди нашего брата-писателя многовато сорняков. Знаешь, когда решался вопрос о твоём переводе, к Ортенбергу прибежал один наш… Ну не буду называть фамилию… Он, в общем-то, и не плохой мужик… Зачем, говорит, брать варяга, что у нас, своих фотографов нет? Это он прознал, что ты и фотографировать мастак. Испугался, что ему конкурент будет. Ты представляешь, что ему Вадим сказал? Говорит: фотографов у нас навалом! У нас художников раз-два и обчёлся! Вот за это я его и уважаю, и люблю! Он — человек!