Бойцов в пятнистых куртках и не видно в траве. Зато наш бортмеханик на зелёном выделяется тёмным пятном. Может, за пенёк сойдёт?
Среди деревьев замелькали неясные тени. Тут же по кустам ударили очереди. Ничего себе! Когда ж они успели? Потом-то я понял: когда нас подбили, наш самолёт, пролетев немного по прямой, заложил крутой вираж с разворотом почти на сто восемьдесят градусов, чтобы сесть на поле. Так что от точки обстрела мы почти не ушли.
«Не стрелять без команды, ребята, не обнаруживать себя!»
Ну конечно, они нас не видят, не знают сколько нас и здесь ли мы вообще. От довольно сильного ветра лес шумел, поэтому наших разговоров в полголоса они слышать пока не могли.
… (А по кустам: тра-та-та-та…) Первые фигурки видны совсем ясно. Умело пригибаясь, перебегая от дерева к дереву и на всякий случай поливая кустарник свинцом, они двигались в нашу сторону. Понятно: между ними и самолётом был наш кустарник. Где экипаж и пассажиры, сколько их там было, что с ними случилось — это нападающим неизвестно. Скорее всего они думают, что экипаж (если жив) дал дёру в лес. Хотя и не исключают, что кто-то прячется в кустарнике. В любом случае, на серьёзное сопротивление они не рассчитывают, и в этом наше первоначальное преимущество.
Между границей леса и кустарником открытая полоса метров тридцать. Ширина полосы кустарника метров двадцать, но тянется эта полоса вдоль всей опушки. Пока мы себя не обнаружили, и они стреляют просто наугад, даже не зная, есть ли тут кто-нибудь. Но вот потом… Что же решит Серёгин? Между самолётом и опушкой леса наш кустарник. Я бы рискнул пропустить через кустарник первую группу. Пусть идут к самолёту. Вряд ли они начнут рыскать по кустам. Их манит главный приз — самолёт. Похоже, командир так и решил. Только бы нас не заметили, только бы никто не выстрелил раньше времени. Первая группа уже вошла в кустарник левее нас, метрах в двадцати. Вторая, страхуя первую, выходить из леса не торопится, но уже и не опасается особо. Несколько человек почти в открытую стоят на опушке, других тоже видно, но они не отходят от деревьев. Слева от нас, уже в кустах, громкий голос: «Гриц и Стецко! Пошукайте в кустиках, может летун там ховается». И уже совсем громко: «Эй, летун! Выходи, ничего тебе не будет! А стрелять начнёшь — на кол посадим!»
Я лежу с автоматом рядом с лётчиками. Бортмеханик Витя, он же стрелок, сросся с пулемётом, вот-вот откроет огонь. Интересно, приходилось ли ему по «мессеру» стрелять? Лётчики залегли рядом, выставив свои ТТ. Эти-то точно ни разу из пулемёта не стреляли. В случае чего мне надо за пулемёт. Но предупредил ли их Серёгин? И вообще, что сейчас делать — не знаю. Ищу глазами соседа, он подаёт мне понятный знак — прижимает палец к губам. Но ведь Гриц с этим, как его, Стецко, сейчас обязательно наткнутся на наших. И что тогда? Буду стрелять в тех, что у леса, решаю я и успокаиваюсь. Выбираю одну фигурку и не спускаю её с прицела. Я ж не всегда был корреспондентом и две Красных Звезды получил не за командировки на фронт, а за боевые действия. (Это я себя накручиваю, чтоб увереннее быть.) А может, и выкрутимся? Ведь мы на своей территории! (Это я себя обнадёживаю…)
Тем временем первая группа (без тех двоих, что «шукают» летунов по кустикам) вышла из нашего кустарника на поле и уже открыто пошла к самолёту. Вторая группа, не торопясь, явно намеревалась присоединиться к первой. «Никого нет! Надо искать в лесу!» — это орут от самолёта. Вторая группа — человек десять-двенадцать — уже совсем вышла из леса, первые из них метрах в десяти от линии кустарника, чуть левее нас. Неимоверное напряжение требовало разрядки. Ну же, ну!?
Серёгин возник рядом со мной. Как он подполз так незаметно? «Ну вот, капитан,— прошептал он,— самолётом займётся Петя, а мы по этим лесным… Огонь!!!» Ей Богу, такого дружного и плотного огня я не помню. Невидимый Петя с той стороны кустов ударил трассирующими по самолёту, который в одно мгновение превратился в огненный шар, накрывший всех, кто находился в самолёте и рядом с ним. Кинжальный, почти в упор, огонь пулемёта и нескольких автоматов встретил группу, шедшую от леса. Признаюсь, я совершенно не видел, а если видел, то не запомнил подробности боя. Я даже не заметил, что ранен бортмеханик у пулемёта, мне об этом крикнул Мазурин. Не помню я, как очутился у пулемёта. (Чего-чего, а пулемётам меня в училище обучили на совесть, ибо готовили там из нас командиров пулемётных взводов и рот.) Действовал я, как автомат, но мне казалось, что я двигаюсь очень медленно и что всё вокруг происходит в нереальном темпе. Какие-то фигурки сами собой попадали в прицел, и я стрелял, стрелял… Тишина наступила сразу. Ощущение, которое я при этом испытал,— как будто проснулся после тяжёлого сна… Надо сказать, что при посадке я всё же здорово треснулся головой и сейчас, когда нервное напряжение прошло, почувствовал не просто слабость, а дикую слабость. Всё кругом закрутилось, я машинально сжал руками голову, меня тошнило, стало знобить. Из тумана возник Серёгин, протянул флягу: «Глотни, корреспондент!» Подозревая, что это спирт я, затаив дыхание, сделал небольшой глоток. Стало тепло, озноб прошёл, одним словом — отпустило… «Откуда ты знаешь, что я корреспондент?» Серёгин усмехнулся: «Так это ты летел со мной, а не я с тобой. Вообще-то никаких попутчиков с нами быть не должно, а по поводу тебя нашему начальству из самого Главупра звонили! Я даже знаю, что тебя этим же самолётом должны были к соседям переправить, только вот теперь это невозможно. Ладно, потом что-нибудь решим… Савченко! Давай сюда пленного Грица!..» Вот тебе раз! Я — к Серёгину: «Как вы его взяли?»