В ушах шумело… То ли самолётные моторы, то ли звуки боя, то ли сегодняшний грузовик надсадно выл на подъёмах…
…Проснулся я мгновенно от острого чувства тревоги. По военной привычке не выдал своего просыпания ничем. Даже глаза сразу не открыл. Чувство тревоги стало ещё острей. Медленно, очень медленно приоткрываю глаза, так, чтоб это было незаметно. Пятно света превратилось в свечу, в знакомую свечу. Она стояла на столике, и в её свете я увидел, что на табуретке рядом с моей кроватью сидит хозяин. Деталей сквозь ресницы я углядеть не смог. Так продолжалось долгих несколько минут. Поняв, что больше никого в комнате нет и что в любом случае у меня есть шанс, я открыл глаза. Теперь я увидел детали, вернее деталь. Дед сидел с топором на коленях и в упор глядел на меня.
Ах, как хочется написать, что я оставался спокоен и что-то в этом роде. Брехня! Хотел бы я видеть человека, который был бы спокоен в подобном положении. Более того, никогда я ещё не видел смерть так близко, так неприкрыто. Во рту пересохло, по спине заструился пот. Чудовищным усилием взял себя в руки и резко сел на кровати. «В чём дело, отец?» «Отец…»,— как эхо откликнулся дед. «Да, я был отец, пока вы не пришли сюда и не забрали моего сына. Ты так похож на того, кто забирал его. Сыну было всего семнадцать. Он не мог и не умел делать плохого. Никому, ничего! А то, что он у немцев коней чистил, так он кормил больную мать, он помогал мне, а вы пришли и забрали его. А когда мать закричала, и он рванулся к ней, один, похожий на тебя, убил его. Просто выстрелил и убил. А вечером умерла от горя его мать. Вон их могилы, за оградой. У меня не было даже лошади, чтобы отвезти их на кладбище. Ты пришёл, похожий на него, в такой же форме… Я решил убить тебя. Я долго сидел и смотрел на тебя, представляя, как убью тебя, как сожгу дом, как пойду неизвестно куда, неизвестно зачем. Не смог… Себя мне не жалко, и тебя не жалко. Просто не могу убить. Просто не могу…» Он говорил по-белорусски, но я всё сразу понял. Только вот что делать, что сказать в ответ? Всё же сказал: «Спасибо, что не убил. Одним злом на земле меньше. Горю твоему сочувствую очень, хоть это и не поможет, знаю. За всех русских, что оказались плохими, я прошу у тебя прощения. Попробуй понять, что не все русские плохие. Тебе ничего от меня плохого не будет, поверь. А сейчас я уйду…» Потом я быстро встал, сунул свитер в Сидор, ноги — в сапоги, и вышел вон.
Остаток ночи прошагал по лесной дороге, толком не понимая, туда ли я иду. Видимо, чудеса продолжались. С рассветом я вошёл в Кохановичи, был остановлен патрулём, предъявил документы и уже через полчаса пил горячий чай с замполитом расположенного здесь полка. А к вечеру, без особых приключений, я уже был в расположении 2‑го танкового корпуса, в блиндаже, где на нарах под двумя шинелями спал Симонов. На столе, который через полвека будет раритетом, горела лампа типа «летучая мышь», которой в будущем тоже предстоит стать музейным экспонатом. Приведший меня туда офицер сказал: «Вот свободные пока нары, располагайся. Наш майор в штабе, часа через три должен вернуться. Ну, спокойной ночи…» Я рухнул на нары и уставился в бревенчатый потолок. Наконец-то на месте!
2
Разбудил меня Симонов: «Виталий! Хватит дрыхнуть, я жрать хочу, не жевать же в одиночку!»
Как ни странно, но пара часов сна на этот раз освежила меня на все сто. Симонов выглядел абсолютно здоровым, был действительно обрадован моим появлением. На мой вопрос о его самочувствии ответил, что сегодня у его малярии выходной. «Как хозяин приглашаю к столу, хотя угощать нечем, всё спиртное кончилось, очень надеюсь на тебя! И, кстати, давай без званий и отчества. Мы всё же не на официальном приёме. Поверь, мне очень неудобно, когда боевой лейтенант или капитан величают меня подполковником, да ещё, бывает и каблуками щёлкают. Другому, может, я бы этого не сказал, а тебе вот сказал!»
«Вам от Ортенберга передача, Константин Михайлович. Во! Московская! Белая головка»,— я выгружал свой Сидор, заполняя раритетный стол консервами, салом… Плеснули в кружки московской водки… «Хороший мужик Ортенберг, хороший. Бывает иногда занудой, но… Положение обязывает. А случится что — костьми ляжет за нас. Давай выпьем за его здоровье!»…
…Как я хотел такой встречи, как я мечтал о ней. После моего перевода в «Красную звезду» я изредка встречался с Симоновым в редакции, иногда общались по делу. Но вот так посидеть вдвоём с любимым всеми (и мной) поэтом, поговорить, что называется, «за жизнь»… Хорошо, что я успел вытащить Сидор из самолёта! Не сразу, но рассказал Симонову и о бое, и о ночёвке на хуторе… Потом незаметно разговор перешёл на сокровенное… Заговорили о поэзии, о литературном институте. Вспомнили тот предвоенный литературный семинар, провести который Симонова пригласил его коллега по монгольской командировке писатель Ставский. Семинар тот был посвящён военно-патриотической поэзии. Студенты-поэты читали свои очень патриотические и очень военные стихи, подготовленные к семинару по заданию нашего литературного руководителя Ставского. В изобилии звучали рифмы: «шаг — флаг», «пламя — знамя», «с нами — Сталин…», и т. д., и т. п. Я вовсе не хочу сказать, что наши студенты были бездари. Просто тема была специфической, да и время было специфическим. Надо сказать, что и Ставский, и Симонов, и другие члены жюри тогда отметили, что выступили все мы слабо. Нет, тогда нас не критиковали, не разбирали, не указывали на детали. Просто отметили — слабо! А сейчас Симонов вдруг сказал: «А твои стихи мне понравились, даже очень понравились. Я не стал тогда их разбирать и ставить другим в пример, о чём потом жалел. Время было неподходящее. Хотя когда оно будет подходящим?»