Тут, кстати, произошел еще такой инцидент-: вдруг вечером я получаю секретную бумагу «в собственные руки», открываю. Оказывается, какой-то революционный исполнительный украинский комитет{75} мне приказывает изготовить корпус для выступления по получению от него приказания и немедленно двинуться на Киев. Я, кстати, так никогда и не узнал, что это был. за комитет. На следующий день вечером мне докладывают, что прапорщик Биденко (такой действительно служил в 153-ей дивизии{76}, очень глупый, нахальный и большой путанник, но почему-то его выбирали все комитеты, хотя он там и слышал иногда горькие для себя истины), в сопровождении двух каких-то личностей, желает меня видеть наедине. Я принял их наедине в пустынном мрачном зале замка.
— Что Вам угодно?
— Мы. пап Атаман, явились к Вам для того, чтобы Вам доложить, что, по требованию Петлюры, Вам надлежит немедленно вести корпус пешим порядком в Киев.
— Я исполняю приказания Главнокомандующего и такого распоряжения не получал, да, вероятно, и не получу, так как вести теперь корпус более трехсот верст пешком — это значит окончательно его дезорганизировать.
— В таком случае, к Вам будут применены особые меры принуждения, — вдруг заявляет мне солдат, лет 35-ти, длинный, худой, болезненного вида.
— Как вы смеете говорить мне такие вещи. Я в течение 4-х лет не раз был в смертельной опасности, а Вы вздумали меня пугать. Кто Вы такой?
— Я кандидат Киевского университета, доктор прав Сорбонны, член такого-то и такого-то научного общества, одним словом, целое извержение каких-то научных титулов, Макаренко.
— В таком случае меня еще более удивляет, как это Вы, интеллигентный человек, предлагаете мне такие вещи!
Потом я с этим Макаренко поближе познакомился, оказалось, безобиднейший человек, ярый украинец, идеалист, чахоточный, еле дышащий на ладан, бросил какую-то выгодную службу и пошел в солдаты за пять рублей в месяц, когда узнал, что разрешено украинизировать, кажется, 10-ый корпус или какие-то в нем частив. Как выяснилось, эти господа были посланы тоже каким-то комитетом для того, чтобы предложить мне принять высшее командование над всеми украинскими частями, формирующимися на фронте, и идти с этими частями отстаивать Киев.
Я наотрез отказался и поехал к главнокомандующему просить его принять меры к тому, чтобы прекратить эту вакханалию, которая происходила у меня в корпусе из-за присылки ко мне Петлюрою всяких агитаторов, убеждавших идти в Киев, а не на фронт. В тот момент, когда я садился в автомобиль, приехала еще с таким же предложением депутация от Богдановского полка{77}. Всем я им ответил, что предварительно должен получить приказание от главнокомандующего, а тогда уж посмотрим.
Это было 2-го ноября. Главнокомандующий, топкий, видно, политик, не желавший ссориться с «Радою», предложил мне поехать сговариваться с Петлюрою.
Поехал в Киев. Петлюра уверяет, что он не посылал ко мне агитаторов, наоборот, он сторонник того, чтобы я шел на фронт, в доказательство чего он мне послал телеграмму с лучшими пожеланиями в моей будущей деятельности на фронте. Я видел, что он уклоняется от истины, по думал, что после моего разговора такое подстрекательство не повторится. Для меня в сущности безразлично было, итти на фронт или в Киев, даже последнее было приятнее, так как это совпадало со взглядами Некоторых кругов и областного Союза Землевладельцев, предполагавших, что мой корпус все же лучше будет охранять от грабежей. Я не хотел лишь, чтобы в моем корпусе была какая-нибудь другая власть, кроме моей, а эти присылки подпольных агитаторов Петлюрой вконец убивали всякое понятие о порядке.
Вернулся к главнокомандующему в Бердичев. Туда же на следующий день приехал и Петлюра, и тут, после громадного торга, несмотря на мои протесты, решили 153-ю дивизию послать в окрестности Киева, а 104-ю на фронт, мне же ехать со штабом на фронт.
Я вернулся к себе совершенно разбитый нравственно, понимая, что в такое время полного развала и отсутствия элементарных понятий о дисциплине такая мера окончательно губит корпус, что пойдут сейчас толки о том, что это начальство выдумало для того, чтобы разъединить корпус, потом совершенно его уничтожить, что 104-я дивизия не захочет идти на фронт, начнутся скандалы. Так все и случилось.
Началось ужасное время: командиры частей ежедневно докладывали мне о начинающихся беспорядках, комитеты настаивали на отмене приказания идти на фронт, приходилось ездить по полкам убеждать; внешняя дисциплина кое-как поддерживалась, но внутренняя была совершенно утеряна. Я это чувствовал все более и более. А тут, с одной стороны, Петлюра продолжал разлагающую деятельность: так, например, он помимо меня дал разрешение батальону остаться в Летичеве и не идти на фронт, тогда и остальные батальоны этого полка отказались выступать. С другой стороны, в мое отсутствие, когда я был у главнокомандующего, депутация Богдановского полка, подосланная, как видно будет впоследствии, тем же Петлюрой, сформировала революционный комитет, самочинно назначила своих представителей из числа сочувствующих в полках офицеров и начала распоряжаться. Положим, что когда я вернулся от главнокомандующего, одним из первых моих дел было распустить весь этот комитет и предложить богдановцам немедленно удалиться, что они и сделали. Но все же зло уже проникло в массы.