Гутник — министр промышленности. Скажу одно: он блестяще умен, по очень мало сделал для Украины.
Министр исповеданий — Зиньковский. Он окончил богословский факультет, был профессором. Он желал провести корабль украинского церковного вопроса через Сциллу и Харибду. Его. положение было чрезвычайно трудное. Очень благожелательный и мягкий человек. Несколько увлекающийся и кадет завзятый. Его партийность мешала несколько его объективному суждению. Я с ним хорошо жил и жалел его, видя, насколько трудно было дело, во главе которого он стоял.
Вот, кажется, все министры. с которыми я начал работать. Я боюсь, что кто-нибудь, прочтя эти краткие характеристики, подумает, что я не был окружен соответствующими людьми. Я сделал, может быть, очень строгую критику министрам. У меня не было, очень крупных личностей, но, за малым исключением, все эти люди были работоспособны, работали честно, и я думаю, что если бы обстановка не сложилась так убийственно трудно, Украина могла бы быть выведена из той пропасти, куда она попала.
В первые дни Гетманства, попутно с вопросом сформирования кабинета, для меня особой заботой было установление определенных отношений как с немецким «Оберкомандо», так и с послом Муммом и австрийским посланником Принцигом[68]. Мне пришлось сделан, визит фельдмаршалу Эйхгорну и двум указанным лицам. Эйхгорн был почтенный старик в полном смысле этого слова, умный, образованный очень, с широким кругозором, благожелательный, недаром он был внуком философа Шеллинга. В нем совершенно не было той заносчивости и самомнения, которые наблюдались, иногда, среди германского офицерства. Мой первый визит был обставлен некоторой торжественностью. Я считал своим долгом обратить на это внимание, конечно, не из тщеславия, но, зная, насколько немцы, особенно военные, придают значение мелочам этикета. Я не хотел, чтобы мое появление было истолковано как поездка на поклонение, а хотел, чтобы это было принято как простой долг вежливости фельдмаршалу. Греннер, его. начальник штаба, в этом отношении бил человек чрезвычайно понятливый и мой престиж среди немцев он никогда не ронял, да и я сам в этом отношении считал своей обязанностью быть щепетильным.
Посол Мумм был дипломат старого закала, у него была какая-то напускная важность, но с первого визига вся эта важность начала постепенно испаряться. Что касается Принцига, то это был уже, очевидно, дипломат второго класса. Впрочем, на него так и смотрели его коллеги. Он вел очень сложную и, по-моему, неудачную политику.
Я с первого визита же заметил, что отношения между немцами и австрийцами далеко не были особенно нежными. Австрийцы все время давали понять, что они во всех вопросах были бы податливее немцев. На самом же деле, говоря беспристрастно, с немцами у меня установились значительно более простые и определенные отношения, нежели с австрийцами. Во всех вопросах «Оберкомандо» шло навстречу, в то время как австрийцы были чрезвычайно любезны на словах, но на деле делали Бог знает что. Это я заметил с первых же дней. Не говоря уже о том, что в немецкой армии было несравненно более порядка и менее грабежа населения, в то время как у австрийцев все это от времени до времени доходило до возмутительных размеров. Как образец австрийского вероломства могу указать на действия знаменитого в то время у нас майора Флейшмана, который, будучи у меня в первые дни Гетманства, сам же предложил переговорить с Коновальцем, начальником сечевиков, с целью привести последних к сознанию необходимости подчиниться мне. Как мне донесла моя разведка, то оказалось совершенно обратное: этот же самый майор восстановил их против меня, почему и пришлось сечевиков обезоружить и совершенно расформировать. Покончив с этими официальными визитами, у нас установились уже определенные отношения.