— Иногда и они моются, презренные европейцы, а?.. Вот в Кельне, помнится…
— В Кельне! Кельн далеко. С бассейнами, которых там действительно хоть отбавляй… Да не в этом дело! — Она направилась к двери ресторана. — Ну, я жду. Поспеши.
Он в самом деле обнаружил чемодан у себя в номере; доставивший его смуглый чернокудрый служитель («опять — копна!»), слегка покачиваясь на ходу, как раз покидал его комнату. Глуоснис нашарил в кармане мелочь.
— No, no! — замахал руками парень. — Заплачено. Уже. White lady[16].
— Lady?
— Yes. Thank you[17].
«И пусть… — Глуоснис оставил монетку в кармане. — Пусть. Ему видней».
Когда, покончив с мытьем-бритьем, он смочил одеколоном виски, потом на тарахтящем лифте спустился вниз, дверь ресторана для европейцев была настежь распахнута, и официант с худым, костистым лицом, издали поклонившись ему, показал не столько жестами, сколько глазами место в самом сумрачном конце этого огромного и на удивление пустого зала. Эрика уже находилась за столиком и, глядясь в ручное зеркальце, красила губы. Губы эти подрагивали, точно две переспелые, готовые упасть вишни; глаза сияли. Горели и сверкали глаза и у человека, окаменевшего поодаль, под исполинской финиковой пальмой. От них несло невообразимым холодом, вовсе не свойственным этой стране, где все пышет зноем, и Глуоснису этот холодок показался очень даже знакомым, только он не мог припомнить, почему именно.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Паук полз по стене, и он видел этого паука, хотя было совсем темно. Хотя лежал с закрытыми глазами. И он знал, что тут есть стена. Это было уже много.
— Марго!.. — позвал он.
Никто не ответил.
— Марго… паук…
— А сам?
— Не могу. Не достану.
Он поднял руку, вернее — попытался поднять. Но, хотя и чувствовал, что рука эта там, где ей надлежит быть — сбоку, ниже плеча, — не мог и пошевелить ею. Пальцы не гнулись. Колени тоже. Все замерло.
— Он задушит меня, Марго!
Полная тишина.
— Марго, он задушит!
— Не задушит. Если Даубарас не задушил…
— Даубарас? Этот чурбан Даубарас! За что? За что? Ведь я передал его письмо… Ведь я оставил Мету ему! Оставил! Оставил! За что ему душить меня… Даубарасу?.. Да где я? Где? Марго, Мета, — где?..»
Женщина оторвала взгляд от бумаги, от листов, разложенных, как карты у гадалки, на коленях. Оглянулась, будто чего-то искала в комнате, — может, голос, который только что услышала: «Марго, Мета, — где?..»
«Здесь, все здесь да здесь, — шевельнулись губы — сухие, бледные, даже синюшные, — куда мне деваться…» И попыталась устроиться поудобнее — в широком и глубоком кресле за столом, заваленным бумагами, книгами, папками, чернильницами, скрепками, дыроколами и прочим хламом, под широким; желтым колпаком торшера, где она сидела, подобрав к самому подбородку колени, обтянутые синим шерстяным тренировочным костюмом; глаза блестят, даже горят. Но не от любопытства и не от волнения от захватывающего чтения — в них светятся лишь колючие, тусклые, застывшие в уголках льдышки угрюмого безразличия; ей и впрямь зябко. «Брр…» — ежится, еще раз пробегает глазами шуршащие под рукой страницы, — может, видит паука, мохнатого и рыжего, а может, что-то вспоминает, совсем иное: скоро три… Уже три — стрелка движется неумолимо, маятник отбрасывает неприветливые осенние блики, секунды тикают глухо, как судьба. Какая? Чья? Три… Женщина тряхнула волосами — давно не чесанными, беспорядочно свалявшимися, жирными, с серым налетом, — поправила их, равнодушным движением усталого человека отвела их с глаз и снова склонилась над листками. Три часа…
«Он раскрыл рот и попытался крикнуть громче, но тут увидел ее — Марго, даже не Марго вовсе, а Мету, которая вошла — вбежала бегом — и одним махом смела со стены поганого паука — разбухшего, волосатого, с множеством ног и щупалец, с четким желтым крестом на спине; глаза у паука тоже были желтые, выпученные, отвратительно безобразные; почему-то у него было круглое человеческое лицо, и улыбка — теперь она пялилась с некрашеного, но добела вытертого деревенского пола.
— Я говорила: не пей.
«Марго? Мета? Нет, Соната; говорила тебе — не пей. Откуда она здесь?»
— Слушай, где я?
— Не все ли равно!
«Не Соната. И не Мета. Кто?»
— Все равно.
— Как все равно?
— Так.
«И не Марго, черт побери!»
— Что?!
— Все равно.
— Нет! Нет! Нет!.. — Он напрягся и попытался сесть, но ощутил дикую, резкую боль в боку — будто насквозь проткнули чем-то горячим и очень острым — и, даже не подняв головы, рухнул назад. — Нет! Нет! Не-ет!..