Позади шел еще один человек. Когда подвода подъехала ближе, оказалось, что это крепкий широкоплечий детина, на лице которого запеклась кровь, виднелись синяки. Руки скручены за спиной, а конец петли, накинутой на шею, привязан к задней грядке подводы.
Лицо связанного детины показалось Егорке знакомым, и когда подвода поравнялась с ним, он вспомнил: "Холмогоры. Кузня дядьки Пантелея. Лешачьего вида лодейный мастер и его помощник... Бориска!.. Точно он. Но почему здесь, связанный, как разбойник? На раздумывание времени не оставалось. Он выдернул из земли копье и побежал наперерез подводе.
- Стой! - закричал он, хватая лошадку под уздцы. - Стой!
К нему подскочил мужичок с вожжами.
- Чего орешь, солдат? Уйди с дороги!
Егорка весело расхохотался:
- Эх ты, ворона! Куда прешь? Не видишь, рота стоит.
- Ну и стойте, - кипятился возница, - хоть провалитесь. Куды хочу, туды и еду. Берегись!
Егорка выставил копье, как учили, крикнул:
- Фомка, сюда!
Пока Фомка вылезал из-под телеги, подошел стрелец, взялся за копье:
- Ты, датошный1, пустяй нас, пустяй. По государеву делу едем. Чуешь, датошный?
- Ах, черт! - Егорка почесал за ухом, соображая, как быть дальше: надо было как-то выручать Бориску.
- А што вежешь? - сказал подошедший Фомка, кивая на подводу.
- Не твое дело! - огрызнулся стрелец и съязвил: - Много, видно, знать хотел, оттого и рожа бита.
Фомка побагровел:
- Рожа моя не по душе пришлась? Ах ты шпынь2! Отвечай, когда спрашивает караул, а то...
- Да отстаньте вы, ребята, - умоляюще затянул возница, - едем мы точно по государеву делу. Эвон на телеге приказчик господина нашего Мещеринова лежит, Афанасий Шелапутин. А тот детина - лихой, вор: до смерти изрубил приказчика-то, деньги у него забрал, серебро, и немало. Вот ведем теперя на суд к Мещеринову Ивану Алексеичу.
- Изрубил? - не поверил Егорка. Откинув холстину, он отшатнулся и зажмурился. В воздухе поплыл приторный дух мертвечины.
- Вот дурачье, - сплюнул Фомка, - надо же додуматься возить мертвое тело в этакую жару! Да закрой ты его!..
- А как же иначе? Нужно показать Ивану Алексеичу, чтоб суд сотворил праведный, - сказал возница, поправляя холстину на мертвеце.
- Неправда, - произнес, разлепив запекшиеся губы, Бориска, - не убивал я его. Истинный Христос, даже пальцем не задел.
- Молчи, тать! У-у! - возница замахнулся на него кнутом, но Егорка не дал ударить, перехватил руку.
- Постой! Ведь я его знаю. Это земляк мой, лодейный мастер. Не мог он убить. Не верю.
- Что из того? Что из того? - кричал мужик. - Знаем вас, датошных. Сами тати и татей защищаете.
Стали подходить другие солдаты.
- А ну заткни пасть! Ишь, расшумелся.
- Нашего брата лает!
- Братцы, секите мне голову - не поверю, что Бориска человека жизни лишил!
- Егорка не брехун, ведаем. А вот мужичка потрясти следует.
- Сам-то кто таков?
Возница затравленно озирался, лицо его посерело и вздрагивало.
- Доводчик я, при убиенном состоял.
- А-а, так ты доводчик! - обрадовался подоспевший Лунка и, обернувшись к солдатам, широко улыбаясь, закричал: - Ой, братцы, мне доводчики всякие во где! - он провел ребром ладони по горлу. - Сверзнем-ка его в овражек. Пущай ведает наперед, как солдат лаять. Э-эх!
С хохотом солдаты подхватили доводчика и потащили его, брыкающегося, к оврагу. Лунка на ходу подмигнул Егорке: мол, не зевай! Стрелец тем временем под шумок куда-то исчез, оставив на подводе оружие.
- Ну, Бориска, счастье твое, что нас повстречал, - молвил Егорка, разрезая веревки на руках помора. - Давай за мной!
Перепрыгивая через изгороди, прямо по грядкам с репой, луком и морковью пронеслись они, распугивая скотину и птицу, и нырнули в густой ивняк, тянувшийся по берегу узкой речонки. Упав в траву, тяжело дышали.
- За что приказчика-то кокнул? - спросил, переведя дух, Егорка. Он расстегнул латы, сбросил сапоги и сидел на траве, шевеля пальцами ног.
- Да не убивал же, говорю.
- А вон кровь на одежде. Чья?
- И моя, и его. Меня тоже били, - Бориска потрогал распухший нос, потом решительно встал, сдернул с себя рубаху, скинул портки и с разбегу плюхнулся в речку. Егорка торопливо, словно куда-то опаздывая, тоже разделся, нырнул и щукой заскользил в искрящейся прозрачной воде.
- Хватятся тебя. Ведь с караула убег, - сказал Бориска, застирывая пятна на рубахе.
Егорка попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из ушей, рассмеялся:
- Скажу, что за тобой гонялся, да, вот жалость, не догнал... Крепко досталось?
Бориска улыбнулся:
- Будь здоров!... - он скрутил рубаху жгутом, выжал и раскинул на траве. Сам прилег рядом, пожевал былинку, сплюнул.
- Да, Егорка, хреновая пошла на Руси жизнь, коли мужики промеж собой смертным боем бьются. Искал я вчерась ям, чтоб домой с попутчиками добираться, и заплутался. Всю ночь бродил - ни жилья, ни людей не встретил. Под утро вышел к деревне. Туманчик, мглисто. Иду это я по дороге, гляжу мужик валяется. Думаю, пьяный. Подошел ближе, толкнул легонько - молчит. Стал поднимать, а у него башка и развалилась, и сам он весь в глубоких ранах, застыл. Ох, чую, худое дело, никак разбойнички озоровали. Одначе вижу, все при нем: и однорядка новехонькая, хоть и порубленная, и сапоги, и даже перстень на пальце. Золотой. Мужик-то, видно, из важных, смекаю. Начал я орать, звать на помощь. Охотники нашлись, да только ни с того ни с сего скрутили меня и давай дубасить. Едва не прибили вовсе, но доводчик со стрельцом решили, что надо волочь меня на господский двор вместе с убитым и там суд чинить. Деньги при мне нашли. Мои деньги-то, а они вопят, что украл я их у этого приказчика. Отняли, только я и видел денежки-то.
- Дела-а... А я ведь чуял, что не мог ты лиха сотворить... Куда ж тебя носило? В эку даль забрался.
Бориска перевернулся на спину.
- Эх, Егорка, не спрашивай! Далеко я ходил. Теперя - домой... Сам-то давно ль в солдатах?
- Месяца два прошло, как отдал меня благодетель Пантелей Лукич. Стоим вот. Бают, скоро на Москву двинем.
- Служить-то, поди, нелегко.
- У дядьки тоже не сладко было. Чуть не ежедень лаял да за волосья таскал. Здесь тоже попадает, за дело, однако.
- На войну небось поведут. Ляхов бить или еще кого...
- А кто знает, все может быть.
Егорка привычно быстро оделся, застегнул латы, нахлобучил шишак со сплошным козырьком и продольным гребнем, протянул ладонь:
- Ну, друг, прощай!
- Погоди, - Бориска задержал его руку в своей, как же мне отсюда выбраться на тракт наш северный?
- Махнешь через речку, вон той рощицей на восток версты две отшагаешь - там и дорога
- Спаси тя бог, Егорка. Прощай!
Проводив взглядом солдата, Бориска свернул одежду, поднял ее над головой и вошел в воду. До него донесся отдаленный грохот. Плывя на боку, он видел поднимающиеся к небу тучи пыли в стороне от деревни, но не знал, что это означало. А к Дымово в это время подходил выборный полк нового строя полковника Аггея Шепелева.
3
Утренние сумерки уползали в лесную чащобу, прятались под широченные юбки вековых елей, прикрывались волглой бахромой папоротников. Острее становился дух гниющего дерева, прелых прошлогодних листьев, хвои, железистый запах болота. Над головой, изрезанное вдоль и поперек еловыми лапами, тихо бледнело худосочное северное небо. Лениво и неохотно просыпался лес.
Мокейка-скоморох остановился возле сухой березы, обросшей трутовиками, стащил с головы видавший виды треух, прислушался к звукам пробуждающегося леса. В слабом шелесте листвы и шорохе ветвей, в поскрипывании древесных стволов, в теньканье невидимых пичужек мерещилась ему чудная музыка, которую и не передать на гуслях. А попробовать надо. Мокейка снял с плеча тощий мешок, вытащил на свет старые, с бесчисленными выщербинами гусли. Улавливая чутким ухом лесные звуки, он привычно пробежал пальцами по струнам. Где там! Далеко ему до деда Куземки. Вот уж чует естество старый: коснется струн - запоет в камнях ручеек, проведет жесткой ладонью - глухо дрогнет земля под копытами резвых казачьих коней. Да что говорить... А песен сколько знает дед Куземка - не счесть.