Целовальник, делая вид, что не слышит поповских слов, вполголоса говорил что-то Дементию. Тот молча, не торопясь, жевал пирог.
В другом углу рослый долгорукий питух в убогом вретище[81] — на груди крестик поблескивает — страшно матерился, стуча в грудь ядреными кулаками.
— Эй ты, заткни пасть! — крикнул ему целовальник. — Тут государев кабак.
Питух повернулся на лавке, оперся спиной о грядку стола, раскинул ручищи.
— Ха! Государев… А я сам себе царь-государь!
Целовальник подмигнул стоявшему у выхода молодому парню в нагольном полушубке, и тот бочком скользнул за дверь. Посадские, с опаской поглядывая на дерзкого питуха, поднялись, заторопились к выходу.
Дементий, бросив остатки пирога облезлому коту, который терся об его сапоги, кивнул Бориске:
— Идем! Тут сейчас худо начнется.
На улице Бориска всей грудью вдохнул морозный воздух. У ворот повстречали двух стрельцов, которых вел за собой парень в нагольном полушубке.
— Отпировался детина, — сказал Денисов, когда стрельцы, топая по ступеням, взошли на крыльцо, — теперя в съезжую сволокут, а то и драка зачнется. Пойдем от греха.
Отвязав меринка, Дементий повел его в поводу. Кругом было синё. В ясном ночном небе висела метлой мутная хвостатая звезда. Дементий хмуро поглядел на нее, пробурчал что-то, плотнее натянул треух.
У Бориски замерзли руки. Он сунул их в рукава тулупа и плелся сзади, уставив взор в пустые розвальни. Съездили, называется, откупились. Ни скоб, ни гвоздей не достали, в торговый ряд не попали…
Миновали пятиглавый с отдельной колокольней Преображенский собор. К нему тащились по дороге немногие люди, все больше нищие, убогие. Юродивый Фомка Немой в рубище — сквозь бесчисленные прорехи виднелось темное, в струпьях тело — звенел веригами, подпрыгивая, воздевал тощие язвенные руки, мычал, ворочая белками. Впереди всех широко шагал, вскидывая здоровенный посох, матерый чернец. На широченные плечи накинута овчинная душегрейка, ноги в драных улядях[82]. Время от времени чернец тыкал перстом в небо, где висела хвостатая звезда.
— Зрите, православные! Зрите знамение гнева и ярости спасителя нашего!
— У-о-о! — выли нищие, трясясь от холода и страха.
— Всеблагий творец наказует род христианский за многие грехи, понеже[83] подались вослед врагу господа и пресвятой его матери и заступницы — волку Никону! — гремел мощный бас монаха.
— Будь проклят, антихрист окаянный!
— Пес смрадной, ужо взыщется с тебя!
И снова трубил чернец:
— Семь лет, дети мои, голодовать будете, и станет пищей вашей мох-ягель болотный да кора березовая…
Бориска пригляделся, узнал чернеца.
— Власий! Стой-ка.
Чернец остановился, хмуро посмотрел на помора, наконец признал:
— Эва… Ишь, где оказался.
— Откуда сам-то?
Власий оглянулся на толпу.
— Подите к храму, дети мои, помяните раба божьего Стефана Вонифатьева.
— Так откель же взялся? — тормошил Бориска чернеца. — Ведь с Нероновым ушел.
— Не поминай сего человека. Слаб душой оказался отец Иоанн. Да и какой он к бесу отец! Инок Григорий — вот он кто нынче.
— Какой инок? — удивился Бориска.
— Да ты не слыхал?.. Был Иван Неронов, да весь вышел. Как на Москву заявились, он к другу своему Стефану Вонифатьеву, духовнику царскому, на двор. Сховался незнаем. Нас ежедень подсылал ко Кремлю выведать о Никоне, как да что. Видать, не верил другу-то. Мне такая жизнь надоела, плюнул я и убрел, куды глаза глядят. А под рождество покаялся Неронов перед Никоном, смирил его патриарх и постриг в чернецы… Вонифатьев же помре ноябрем.
— А Евсей где?
— Бес его знает, прости господи. Я сюды возвернулся, сошелся со старцем одним кожеозерским. Выполняя волю его, брожу по уездам и волостям, не даю нашей вере угаснуть… И то — стоит Север незыблем. Ну, спаси тя господь! Чую, свидимся еще, Бориска.
— Прощай, Власий, храни тебя бог!
— Держись веры истинной, парень. Прощай!
Яростно заскрипел под тяжелыми шагами сухой снег. Ушел Власий. Мимо, матерясь и звеня оружием, стрельцы проволокли питуха. Голова у мужика со спутанными мокрыми волосами низко висела, и на дорогу капала черная кровь…
3
Не успели захлопнуться за Денисовым двери в сенях, как Пантелей Поздняков, бурея и без того сизыми щеками, вскочил с лавки, забегал по горнице взад-вперед, бросился было следом за Дементием, но, добежав до дверей, остановился, обмяк. Уткнувшись лбом в холодный косяк, поносил себя последними словами.