«До чего ж погано все получилось. Думал окольными путями уговорить Дементия вперед других заказов построить крепкую кочмару[84], да тот ни с того ни с сего принял все по-своему. И вторая промашка: не продан товар. Теперь уговору с Денисовым насчет кочмары не быть. И вроде бы верно сказывал, расписывал перед Дементием, как жить надо, а все напрасно. Ах, жалость какая! Так нужна кочмара, так нужна… Другие-то мастера есть не хуже, да важно, что с Денисовым о цене договориться можно было. Придется, видно, другим кланяться, хоть и отвык шапку ломать. Надобно судно, надобно, чтоб в богатые края сибирские выйти, а годика через три махнуть в Москву, записаться в гостиную сотню… Тьфу ты, угораздило своими руками верное дело загубить!..»
Скрипнув, тихо отворилась дверь, и на пороге предстал монах с пегой бородой, согнувшийся под тяжестью небольшого короба.
— Мир дому твоему, Пантелей Лукич, — проговорил он, щурясь одним глазом.
Поздняков отступил на шаг:
— Герасим! Когда успел? Кто тебя здесь видел?
— Дай пройти, чай, не пух гагачий в корзине-то.
Фирсов тяжело бухнул короб об пол. Звякнула на полках и в поставце посуда.
— Ну? Что молчишь? — подступил к нему Поздняков.
— Не нукай, не запряг! О-ох, спинушка моя бедная, — чернец выгнулся в пояснице. — О-ох! И за кого ты меня принимаешь, Пантелей Лукич. Племяш твой ворота открыл только что.
— Не слыхал.
— И хорошо. Стало быть, нешумно въехал.
Герасим врал напропалую. Сидя в подклете, он успел опрокинуть добрый ковш браги с дедом Захаркой, тестем Позднякова. Дед Захарка, обычно молчаливый, выкушав бражки, любил рассказывать всегда одну и ту же историю о том, как холмогорцы осенью тринадцатого года дали от ворот поворот разным ворам и ляхам-разбойникам. Герасим об этом тыщу раз слыхал, но пил с дедом терпеливо, потому как тот и другое сказывал — про дела поздняковские.
Пантелей Лукич, косясь на короб, скликал Егорку и велел передать кузнецам, чтоб работу кончали.
— И мне можно? — спросил Егорка, блестя глазами.
— И тебе. Брысь!
Егорка исчез, будто его и не было.
— Садись, Герасим, — сказал Пантелей, проходя мимо короба и тщетно пытаясь сдвинуть его ногой, — садись, святой отец, да сказывай, как там у вас на Соловках, каково спасение владыки и братии, служите ли по-новому.
— Некогда лясы точить, — сердито ответил чернец, — давай дело делать. Он склонился над коробом, снял замочек и открыл крышку.
— Сколько? — Пантелей обтер о портки разом вспотевшие ладони.
— Два пуда да четыре фунта.
— «Доска»?
— Есть и «доска», а больше кусками.
Поздняков сунулся было в поставец, где на полочке лежала ровная кучка свечей, но раздумал и, взяв с запечка огарок и засветив его, заглянул в короб. Рыжими углями вспыхнула в коробе медь.
— Считай, Поздняков, считай, — проговорил Фирсов, — можешь взвесить, обману нету.
— Знаю я тебя, Герасим, — бросил через плечо Пантелей Лукич, — ты уж, коли не обманешь, так и не проживешь.
— Нехорошо, недобро говоришь, Пантелей Лукич, — глядя в сторону, сказал чернец, — доверять должон святым отцам.
— Доверяй, да проверяй. — Поздняков опустил крышку. — Бери-ка медяшки, волоки в кузню. Да не охай, небось не переломишься.
В кузне медный лом и шведские талеры — «доски» — высыпали на утрамбованную выжженную землю. Поздняков плотно запер двери и встал к весам…
— Эх, и гуси вы лапчатые, святые отцы! Ровно двух фунтов не хватает, сказал Пантелей Лукич, взвесив последнюю горсть медяшек. Задрав рубаху, он вытащил кису, отсчитал серебро и протянул Фирсову: — Держи, Герасим, пять рублев. Цена государева.
У Фирсова закрылся один глаз.
— Может, оно и так, да ты не государь. Нашел дурака! Медью-то ноне торговать запрещено. Аль не слыхал?
— Слышал, потому и плачу пять рублев.
— Клади обратно или плати десять! — взвился Герасим.
Лицо у Позднякова стало жестоким, глаза выпучились.
— Да ты рехнулся, монах! — рявкнул он и оглянулся на дверь. — Медь-то нонче, слава тебе господи, выше двенадцати копеек за фунт не поднималась.
— За пять рублев хочешь все четыреста получить. Ишь ты… А вот этого не видал? — Герасим сложил кукиш и повертел им перед носом Пантелея Лукича.
— Сравнил! Те четыреста рублев — деньги медные. Я же серебром плачу.
— Да ты из этого лома и пять сотен начеканишь.