— Тише! Орешь, как на торжище.
Фирсов не унимался:
— А у нас и есть торжище. Выкладывай десятку, не то заберу товар и продам хотя бы твоему соседу. Уж он-то из когтей не выпустит.
— Погоди! Куды торопиться? Бери седмь рублев.
Фирсов махнул рукой, опустился на корточки перед коробом и стал ссыпать туда медный лом.
— Эх, Пантелей Лукич, да рази ж я не ведаю, что на денежки, кои из этой меди выкуешь, собираешься ты в Сибири мех да рыбий зуб[85] куплять. В купцы собираешься, а за три рубли удавиться готов.
Поздняков затряс ладонями:
— Тихо, тихо!.. Головы-то, чай, у нас с тобой одни. Опять, видно, тестюшка язык распустил. Поил его?
— Жалко старичка.
Поздняков дробно рассмеялся.
— Вот и связал нас черт веревочкой.
— Гнилая та веревочка. Возьму да дерну — и конец.
В руке у Позднякова оказались клещи:
— Ты на что намекаешь, святая образина?
Герасим проворно вскочил, сунул руку за пазуху.
— Но-но-но… Фирсов еще никого не продавал. А медь эту продам, да не тебе.
— Черт упрямый! На, подавись!
Фирсов тщательно пересчитал деньги.
— Гривенничек недодал, православный.
Поздняков молча сунул в жесткую ладонь чернеца гривенник, оттащил короб куда-то в темноту. Пыхтя, долго возился с ним. Прятал.
— Любопытно мне глянуть, что за деньги из-под твоего чекана выходят, сказал Герасим, когда Пантелей Лукич вернулся весь в пыли и саже.
— А что на них глядеть. Слава богу, пока еще вам в руки не попали. Наплакались бы.
— Потому и спрашиваю, чтоб знать, чем они от истинных, от государевых отличаются. Ну как попадутся мне… Дай поглядеть-то.
Поздняков вздохнул, ушел в самый дальний угол кузницы. Герасим тем временем снял скуфью, надкусив нитку, оторвал край подкладки и снова надел скуфью на голову.
Пантелей Лукич принес увесистый мешочек, поставил на наковальню, развязал. Глазам Фирсова предстали блестящие медные копеечные монеты, на первый взгляд ничем не отличимые от настоящих.
— Ловко, все как надо, — проговорил чернец и вдруг, сорвав с головы скуфейку, закрыл ею мешочек, загородил спиной от двери, зашептал: — Ходит кто-то!
Пока Пантелей Лукич, раскорячившись, выпятив зад, глядел в щель сарая, Герасим высыпал пару горстей поздняковских монет за подкладку скуфьи и спокойно надел ее.
— Кто там?
— Нет никого.
Поздняков, вернувшись, убрал мешочек.
— Где же ты их пользуешь? — спросил Герасим, тоскливым взором провожая мешочек. — И пошто в кузне, а не в избе прячешь?
Пантелей долго не отвечал. В темноте слышалось только сопение и постукивание каких-то вещей.
— Отвяжись! Не приставай боле, — наконец бросил он.
Герасим развел руками:
— Да это я так… Не боись, тайну твою сохраню.
— И то! Помнишь притчу Соломонову: «Веди тяжбу с соперником твоим, но тайны другого не открывай, дабы не укорил тебя услышавший это, и тогда бесчестие твое не отойдет от тебя…»
Пантелеевы слова вспомнил Герасим, когда, приехав на подворье и уединившись в отведенной для него келье, высыпал на стол фальшивые деньги. Горькая усмешка скривила его бледные губы.
Везет Позднякову, ох, как везет! А его, Герасима, всю жизнь преследовали неудачи. Уж такой он невезучий уродился. Другие крадут сотнями, и все с рук сходит.
…Будучи приказчиком монастырским в Варзужском усолье, он хитро и тихо продал на сторону выловленную семужку. Никто из своих не ведал, куда рыба могла подеваться. И все было бы шито-крыто, да по пьяному делу сболтнул он дьячку, тот и выдал его с потрохами. Как ни отпирался Герасим, как ни клялся на образах, что никакой рыбы видеть не видывал, а пришлось возвращаться в обитель скованным. Ну там, конечно, учинилось наказание вспомнить тошно. Но архимандрит Илья благоволил к любимцу, и покатил Герасим опять же в должности приказчика в усолье Яренское. Повел Фирсов деяния кипучие в усолье, однако уже не мог равнодушно смотреть на доходы монастырские, поступавшие от церквей, с промыслов и оброков. «Семь бед один ответ», — решил Герасим и, не раздумывая больше, запустил руку в казенную мошну, взял «пригоршню малую», да оказалось в этой «пригоршне» как на грех — ни много ни мало — пятьдесят рублёв. Кончилось все битьем на «козле»[86], и дал себе слово Герасим никогда боле не красть казенного. Стал пытать счастья среди братии. У старца Исайи стянул сто двадцать рублев да еще его же и обвинил в незаконном присвоении тех денег с мельничного сбора. Не помогли пылкие обличительные речи — снова выдрали Герасима. Но — лиха беда начало — страсть к чужому добру не унималась, а разгоралась пуще. Тихим обычаем украл он у келейного брата Нектария семьдесят рублев, у черного попа Игнатия, пока тот рот разевал, двадцать рублев уволок… И били его и смиряли жестоким наказанием, но уж такой был Герасим Фирсов книгочей, ярый поборник древнего богослужения, сочинитель «Слова о кресте», — что не могли остановить его никакие жестокости. И всё ж терпелся он в старцах соборных, и щадил его архимандрит Илья за книжность и хитроумие…