Зима проходила в хлопотах. О книгах, что были спрятаны в казенной палате, чего только не болтали шептуны-заугольники, и доносы на строптивцев поступали чуть не ежедень. Помолиться было некогда: твори суд, чини расправу, увещевай, наказывай. А за всем этим явственно проступала угроза опалы и отречения. Надо было ограждать себя от вящей напасти, и вчера заставил он соборных старцев и священников подписать приговор о неприятии новых богослужебных книг. Старцы не противились, но и радости не выражали. Малый черный собор безмолвно подписал приговор. Когда все удалились, архимандрит подвинул бумагу ближе, взялся за перо, чтобы вывести свою завершающую подпись, и тут пришла в голову мысль: «А стоит ли самому-то? Так-то оно лучше, вроде бы и дело не мое…» Он отложил перо, скатал приговор в свиточек и запер в подголовник[87]. Однако на душе легче не стало. Угнетало разумение собственного бессилия…
В келью постучали. Незаметно и тихо сидевший в темном углу послушник скользнул к двери, потом тенью приблизился к настоятелю:
— Брат Варфоломей просит дозволенья, владыко.
Ага, наконец-то! Какие-то вести принес сей пронырливый брат. Архимандрит чуть качнул головой:
— Пусть войдет с богом.
Послышались мягкие шаги. Кося взглядом, отец Илья видел крючковатый нос, воспаленные веки иеромонаха. Варфоломей, сотворив уставной поклон, выжидал молча.
— Сядь.
Старец присел на низенькую скамеечку.
Вытерев сухим полотенцем ноги настоятеля, служка натянул на них короткие меховые сапожки, подхватил корытце с ножичком, бесшумно вышел из кельи, за ним — послушник.
Варфоломей с брезгливостью глянул на дряблое тело архимандрита, но тут же опустил глаза, затеребил холмогорские лестовки из рыбьего зуба.
— Волею божьей прознал я, владыко, что зреет в обители заговор. Есть противники соборного приговора о Никоновых богослужебниках, других мутят.
— Реки поименно.
— Священники, черные попы Герман, Виталий да Спиридон, дьякон Евфимий да чернецы, дети их духовные. Всего десятка с четыре наберется.
— Миряне как?
— Служки да служебники — людишки презренные, сам ведаешь, за тем тянутся, кто силен, бельцы — тож. С трудниками худо: зрима среди них шаткость немалая.
— Голова всему кто?
Варфоломей усмехнулся:
— Нет у них головы, каждый по-своему гнет, однако духом едины и тебя во всем винят.
Архимандрит задумался. Затея с непринятием новых богослужебных книг оборачивалась не так, как было умыслено. Опасения стали подтверждаться на деле.
Под Варфоломеем скрипнула скамейка.
— Дозволь, владыко, слово молвить — задумка есть.
— Сказывай.
— Могу стать той головой, повести куда надо. Мне многие верят…
Настоятель впервые за долгое время улыбнулся:
— Дело. Прими на то благословение… Чую, еще что-то замыслил.
— Не по чину говорить.
— Велю!
— Недалек день, егда богомольцы начнут наезжать, а кой извет на тебя случится, то может он уйти на Москву с клириками… — Варфоломей умолк, пряча глаза.
— Не молчи, сказывай!
— С каждого человека надобе клятву брать, что никакого письма с ним на матерую землю нету. Хоть это и хлопотно, да верно. Тебе не солгут.
Отец Илья, почувствовав озноб, повел плечами. Зоркий глаз Варфоломея уловил это движение. Проворно поднявшись, старец взял с лавки теплую шубу, набросил на плечи настоятеля. Архимандрит, недовольно подергивая уголком рта, торопливо запахнулся.
— Ты ведаешь мои думы, брат Варфоломей, но не в силах постичь главного: нет во мне страха перед патриархом.
Стоя за спиной настоятеля, иеромонах[88] не скрывал злорадной усмешки.
— Смельство твое всему братству ведомо, и я, раб никудышный, пред тобой склоняюсь. Однако береженого бог бережет. Митрополит-то новгородский, Макарий, да вологодский епископ Маркел зело колеблются в принятии новопечатных книг. Вятский же епископ Александр и вовсе в сторону их отложил, служит по-старому. Это слухи, опосля водополья проверим. Коли подтвердятся, надобе принимать общий приговор… на большом черном соборе.
Архимандрит молчал, и Варфоломею не видно было его лица.
— В Ниловой пустыни монаси творили службу по-старому, тихо да мирно, продолжал он вполголоса. — Откуда ни возьмись — «черные вороны», слуги патриаршие с батожками, с топориками. Схватились прямо в алтаре, вывалились на улицу… Монаси крепко дрались — у «черных воронов» перья повыщипали.