— Взялись знамо откуда, с Иверской! — загремел по трапезной голос могучего чернеца. — А почто те книги прячете, то нам неведомо.
— Архидьякон Евфимий, — шепнул Сидор, — ухитрился службу по-новому справить. Наказан был.
— …Коли скрывают, — гремел Евфимий, — знать, нечисто что-то. Обскажи, отец архимандрит, люди зело любопытствуют.
Настоятель пронзительно глянул из-под бровей ни архидьякона, но в следующий миг лицо и взгляд его вновь стали печальными:
— Чада мои! Всех еретиков от века ереси собраны в новые книги. Не мало чего сатанинского понаписано в них. Верьте мне, братия, сам чел, ведаю. Нашу веру вам в руки отдаю, решайте сами, как быть дальше…
— А кому сие выгодно? — звонко выкрикнул Корней.
Отец Илья сверкнул глазами, тихо сказал:
— Речи крестоотступника слышу, ибо нет в вере выгоды. У всех еретиков женская слабость: якоже блудница желает всякого осквернить, тако еретик с товарыщи тщится перемазать всех сквернами любодеяния своего. Негоже, свидетельствуя о Христе Исусе, господе нашем, глаголить про выгоду.
По трапезной пробежал ропот.
— Верно бает монах. Почему не кажут служебников?
— Осенью привезли после Покрова — до сих пор бог весть где хоронятся.
— А и добро, что прячут. Неча сатанинской ересью прельщаться.
— Еще неведомо, есть ли в них ересь!
Пегобородый старец привстал с места — один глаз вовсе закрылся, другой глядит поверх голов:
— Так-то вы, самовольные отметники[95], бога боитесь! Зрите ли сами, что сотворяете? Всю поднебесную прелесть погибельную таковыми речами умножаете.
Справа и слева полетели негодующие вопли:
— Так, отец Герасим, истинно так!
— Нам латинских служб не надобно!
— Причащаться от них не хотим и не станем. Не емлем чину еретического!
Повскакивали с мест, гвалт поднялся — хоть святых выноси. Затрещало сукно на рясах, полетели на кирпичный пол скуфьи, мурмолки, кто-то злобно матерился во весь голос.
— Чада мои, братия! — восклицал архимандрит, вздевая длани.
Его кое-как послушались. Один священник в фелони[96] выбрался на середину, протянул руки к архимандриту:
— Владыка, и вы, братия, будем же служить по старым служебникам, по которым учились и привыкли к коим. И по старым-то книгам нам, старикам, очереди недельные держать тяжко, а уж о новых и говорить нечего. Где уж нам, чернецам неприимчивым да косным, ко грамоте ненавычным, учиться-то заново! Лучше в трудах монастырских пребывати…
— Отец Леонтий, — опять зашептал Хломыга, — его трудиться и батогом не заставишь… А это, — он незаметно кивнул в сторону смуглого с худощавым лицом чернеца, — отец Геронтий, грамотный до чего — страсть!
Чернец окинул взглядом собор:
— Ежели мы, священники, станем служить по новым служебникам, то все вы причастия от нас не принимайте, а нас бросьте псам на растерзание. А коли на отца нашего, архимандрита Илью, придет какая кручина али жестокое повеление, то нам надобно всею братией стоять заодно и ни в чем архимандрита не выдать!
В толпе одобрительно откликнулись:
— Лю-у-бо!
— Ай, добро сказал златоуст наш соловецкой!
Архимандрит кивнул пегобородому старцу. Тот вытянул из-за пазухи свиток, развернул, откашлялся:
— Слушайте, братия и миряне, приговор соборный! «Благоверному и благочестивому и в православии светлосияющему, от небесного царя помазанному в царях всей вселенной, Великому Государю нашему и Великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержцу пишут приговор сей большого собора Соловецкого монастыря соборные старцы, протопопы и попы, и братия вся, и холопы, и сироты твои…»
Нудно читал приговор о непринятии новых богослужебных книг Герасим Фирсов. Бориска глядел на Корнея и поражался бледности его лица. Темные глаза монаха полыхали огнем и были устремлены на старца, сидевшего слева от настоятеля. Старец прикрыл глаза перстами, сидел, не шевелясь, опустив голову.
— Кто это? — толкнул Бориска Хломыгу.
— Отец Варфоломей, соборный старец, иеромонах.
— Лицо почто прячет?
— Должно, студно ему. Слух есть, будто супротив приговора он.
— Что ж не скажет?
Хломыга ничего не ответил.
— «…а Христос Иисус наш, — бубнил Фирсов, — ныне царствует над верными и покоряющимися ему, а над инакомыслящими не царствует совершенно. Тако и мы, смиренные, вдругоряд говорим: новой веры не емлем и рады свой живот положить за предания старые отцов наших и святых чудотворцев и угодников. А в том руки свои к сему приговору приложили».