Откуда-то появились перо, чернильница, песочница.
Отец Илья устало опустился на стул, молвил:
— В соблюдение устава первыми к приговору ставят подписи священнослужители. Подходите, отцы духовные, пишитесь сами и за детей ваших духовных, кои в грамоте немощны, подписи проставляйте.
В трапезной прошелестел шепот и смолк, нависла гнетущая тишина: одно дело глотку драть, другое — подписывать челобитную самому государю.
Зашаркали подошвы по кирпичному полу: поп Геронтий в парчовой фелони, расталкивая других священников, протискивался вперед, не терпелось ему первым подписаться. Но прежде, чем он добрался до стола, иеромонах Варфоломей подтянул приговор и взялся за перо.
— Не по чину, да бог простит. Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!
Нагнулся, старательно вывел подпись.
Бориска заметил, как исказилось лицо у Корнея, шевельнулись губы. Один за другим подходили к столу чернецы, крестились, кося взглядом на настоятеля, брали перо. Подписав приговор, отходили в сторону, глядели в землю.
Один священник с суровым лицом, прямой и сухой, твердо сказал:
— Не дело творишь, архимандрит! Вдругоряд под плети лягу, а приговора не подпишу.
— Отец Герман, опамятуйся! — воскликнул Фирсов, подымаясь со стула.
— Стой, Герасим, — настоятель вскинул руку, сжал плечо советника, заговорил, брызгая слюной:
— Срамники! Хотите латинскую службу еретическую служить? — вскочил с места, крикнул так, что все вздрогнули. — Караул, запереть двери! Живых из трапезной не выпускать, покуда не подпишутся!
Бухнула входная дверь, щелкнул засов.
— Мое слово крепко, — заявил настоятель, — быть вам в посечении, смертью погибнете, коли не будет вашей подписи, противцы!
От дверей сквозь толпу, позвякивая оружием, проталкивались к священникам несколько служек.
— Ей-богу, посекут попов. — Хломыга схватил Бориску за запястье. — Ох, святые угодники, быть беде!..
Поп Герман точно пьяный шагнул к столу:
— Ну, архимандрит, зачтется тебе…
У отца Ильи перекосилось лицо:
— На соборе противитесь, и с нами в соединении быть не хотите, да латинские крыжи хвалите! Братия, миряне, чего достоин раб божий, хулящий святой крест?
Толпа всколыхнулась. На лавку, придерживая саблю, вспрыгнул служка Васька, которому Бориска в прошлый раз по уху врезал, ткнул кулаком в сторону отца Германа:
— Достоин анафемы вечной! А уж я ему… — из ножен со свистом вылетел клинок.
— Да что с ним возиться, пометать[97] в воду — и все тут!
Поп Герман чиркнул по бумаге. Перо сломалось. Ему протянули другое. Подписал и бросил перо. На приговоре зачернела клякса. Поведя вокруг тоскливым взором, поп Герман сказал:
— Мне латинский крыж ни к чему, но и бестолочь церковную на молебнах також отрицаю. Закоснели вы в старине, новое вам глаза ест и до скудного ума вашего не доходит. Нам же страшно проклятие святой соборной апостольской церкви, и святейшего патриарха, и всего великого собора, обернувшись к архимандриту, глянул на него в упор, — а твое проклятие нас не страшит. Не дано тебе такой власти ни от бога, ни от святителя. Не можно тебе не только проклинать, но и низвергать.
Неторопливо поправил он на груди фелонь и направился к выходу. И, странно, перед ним расступались. Проходя мимо Васьки, сплюнул под ноги, служка очумело глядел ему вслед. За отцом Германом двинулись еще несколько священников и рядовых монахов, торопливо поставивших подписи. Последним шел Корней, на нем лица не было.
К столу подходили другие чернецы, кланяясь архимандриту, выводили подписи за себя, за детей духовных, за больничную братию.
Отец Илья сидел насупившись, зорко следил за каждым, и взор его был угрюм и темен…
3
Над Белой башней повисло маленькое злое солнце. Откуда-то тянуло гарью. Было знойно, пыльно и душно. «Быть грозе», — подумал Бориска и, увидев, что Корней уже проходит Святые ворота, бросился за ним.
Выйдя из крепости, Корней свернул к часовне, белевшей на берегу бухты, и Бориска решился окликнуть брата. Тот в недоумении остановился.
— Ты… — молвил и, помолчав, спросил: — Был там?
Бориска понял, кивнул головой.
— Так-то, братуха, — ноздри у Корнея раздувались, лицо было мрачным.
— Бросил бы ты эту затею, — проговорил Бориска, — живи тихо…
— Дурак! — оборвал его старший. На губах появилась вымученная улыбка. Он положил руку на Борискино плечо.