Обдав странников острым запахом лошадиного пота, всадники пронеслись мимо — за своим вожаком. Следом устремились снедаемые любопытством богомольцы.
С бугра стало видно: по дороге, вьющейся в низкорослой поникшей ржи, пылили две телеги, сидящие в них люди, судя по одежде, крестьяне, безостановочно лупили лошадей кнутами, стараясь уйти от погони. Да где там! Пятеро конников со свистом и улюлюканьем неслись, как стрелы, мелькали, взметываясь, черные ниточки плетей.
— Догонють, как пить дать догонють, — проговорил скрюченный старик.
Передний всадник, тот самый детина, поравнялся с задней телегой и, не останавливаясь, начал хлестать возницу плетью. Четверо других, обогнав первую телегу, остановили ее и тоже принялись орудовать плетьми. До странников донеслись отчаянные вопли, ругань. Потом возниц связали, бросили в повозки, и малый обоз тронулся в обратном направлении.
Когда обоз был совсем близко, из лесу выехали верхами еще несколько человек. Один из них, маленького росту, щуплый и сухой, неторопливо приблизился к передней телеге.
— Попался, дошляга, — прошепелявил он, склоняясь над связанным, теперь доподлинно выведаю, у кого хлебушко куплял.
Крестьянин приподнял голову — через все лицо пробегал багровый вспухший рубец.
— Ты, староста, еси волк поганый. У кого хлеб купил, того не скажу. Не хочу, чтобы ты, выродок, глумился над добрыми людьми, которые моих детей пожалели.
— У-у, стерва, скажешь! — староста взмахнул плетью, но конь, испугавшись ременного свиста, отпрянул в сторону, и плеть ударила по оглобле.
— На боярский двор их! — крикнул староста, едва сдерживая горячего жеребца.
— Вона как с хлебом-то нонче, — молвил старик-богомолец, — с голоду дохни, а купить у суседей не смей.
— Да разве можно так с людьми обращаться! — негодующе воскликнул Бориска. — Неужто на этих волков и управы нет?
— И-и, милай, обычай старше закона. Плакали крестьянские денежки, отнимут хлебушек. А пожалуются, так и вдругорядь достанется…
Незадолго до Москвы повстречали на ямy[105], где проезжие меняли лошадей, запыленного московского гонца со страшной и непонятной вестью. Стуча зубами о край бадьи, обжигаясь, гонец жадно глотал ледяную воду и бросал короткие странные слова:
— Патриарх Никон из церкви ушел… Клобук черный надел… Мантию…
Над его распахнутым воротом дергался заросший сивым волосом кадык, струйки воды расплывались черными пятнами на кафтане.
Гонца слушали, разинув рты.
— Господи, да на кого же он нас, сирых, оставил?
— Теперича уж верно — всем пропасть.
— Догосударился патриарх, довеличался.
— Кто ж у церкви ныне, добрый человек?
Гонцу подвели свежего коня. Он сунул ногу в стремя, упал животом в седло, крикнул:
— Питирим Крутицкий, вот кто! Пасись, раздавлю!
Конь с места взял наметом, сверкнули подковы. Нагнув голову, гонец вихрем пролетел под тесовой кровлей ворот.
Бориска забеспокоился: челобитная была написана на имя Никона. Коли верить гонцу, нынче все не так стало. Повернуть бы в обрат, но что скажут Корней и другие челобитчики? Они на него надеются. Надо искать способ доставить грамоту…
3
Москва начиналась Скородомом, Земляным городом. Строенный еще патриархом Филаретом, отцом Михаила Федоровича, Скородом был похож на бесконечную гряду холмов, окружающих Москву. Этот земляной вал хорошо защищал от огненного боя: пушечные ядра зарывались в землю, вязли в ней, не причиняя крепости никакого урона. С внешней и внутренней стороны вал опоясывался глубокими рвами. Многие иноземцы, посещавшие Москву, удивлялись простоте и надежности насыпной крепости, длина которой была около тридцати верст.
Войдя в город, Бориска незаметно отстал от богомольцев, углубился в кривые московские улицы и переулки. Что там Каргополь, Вологда! Где тягаться древнему Ярославлю с первопрестольной! Бориска брел, как в лесу, и скоро окончательно заблудился. Большие и малые избы, заборы и изгороди боярских и дворянских домов, церкви и соборы, лавки и мастерские окружали его со всех сторон. Улицы и переулки, переплетаясь, кончались глухими тупиками. Стояла невыносимая вонь от помоев, которые лежали у ворот. Пыль, поднятая копытами лошадей, повозками и телегами, висела в воздухе, не успевая оседать на выщербленную бревенчатую мостовую. Народу было много, шатались больше те, кому приткнуть себя было некуда, да кто смекал стянуть что плохо лежит. У некоторых дворов челядь лузгала семечки, играли в свайку дворовые, задирая прохожих. Зубоскалили нагло: не дай бог пройти молодой женке или девке. Бориску не раз обругали за здорово живешь Он было кулаком погрозил — куда там! — закидали сухими конскими яблоками. Хохот, свист, матерщина… «Ну, народ! Видать, перегрелись на солнце…» Мимо мясных и рыбных лавок он проходил, зажав нос. Жирные синие мухи тучами носились над дохлой собакой — убрать некому. Лавочники лениво зазывали покупателей, и ежели те откликались на их призыв, выскакивали из-за прилавков, тащили к товарам.