Наконец за круглыми чадящими постройками пушечно-литейного двора выросли кремлевские башни. И народу стало гуще. Чаще начали попадаться стрельцы, солдаты, конные и пешие дворяне. У Неглинной суматоха — ловят шиша[106]. Зайцем мечется бедолага, да разве уйдешь! Схватили, замелькали кулаки… Красная площадь как в огне: среди лавочных рядов мельтешат пестрые бабьи сарафаны, жаркие платки. Шумит многоязыким говором Красная площадь, а за ней бурые от пыли стены и башни Кремля.
Бориска двинулся дальше. За речкой Неглинной, тихой и мутной, стены и вовсе были высокие, рыбьими хвостами торчали на них боевые зубцы с бойницами. У башенных ворот — стража, стрельцы, опираясь на бердыши, хмуро посматривали по сторонам.
Над стенами сверкали купола соборов и тянулась к небу высоченная колокольня, которую Борискины спутники поминали Иваном Великим. А на Ризположенской — Троицкой башне под каменным шатром — ух ты! — часы с голубым указным кругом, расписанным золотыми и серебряными звездами с солнцем и луной, по кайме выкованы из меди указные слова. Круг незаметно вращался, над ним — неподвижная звезда с лучом для отсчета времени…
Бориска так загляделся на часы, что не заметил, как из Кутафьей башни стали выходить стрельцы и строиться в два ряда от ворот к Пречистенской.
Внезапно ударил колокол на Иване Великом, его подхватили малиновой пересечкой колокола поменьше. Звон повис над Москвой, увязая в горячем мареве. Народ хлынул к Кремлю.
— Крестный ход, православные!
— Государь изволил помолиться о дожде.
— И то — третью неделю засуха, поля горят.
— Что поля! Скоро от этакого зноя вся Москва запластает[107].
— Никон беду накликал, а сам утек!..
Бориску подхватила, понесла толпа. Он протолкался, отругиваясь, и оказался недалеко от стрелецкого строя.
— Шапки ломай!
— Иду-ут!
Под башенной аркой показались стрельцы с золочеными пищалями на плечах, белокафтанники Полтевского приказа, человек около двухсот. Следом вышагивало столько же в голубых лопухинских кафтанах с протазанами[108] в вытянутых руках, древки алебард были обтянуты червчатым[109] атласом, перевиты золотым галуном, украшены шелковыми кистями.
Невыносимым блеском вспыхнули в воротах ризы святых икон, золото и каменья крестов, вздрагивала парча хоругвей. Заблистали жесткие фелони, саккосы священников, епископов, митрополитов. Попы размахивали кадилами, тянули псалмы. Запахло ладаном. Отдельно шел Питирим Крутицкий, насупленный, вялый, глядел под ноги, словно боялся оступиться.
Появился важный боярин, постельничий, в объяринной[110] ферязи, с посохом в сухой горсти. За ним стряпчие несли большой носовой платок, стул с изголовьем. Подножье — коврик, на который государь соизволит встать во время молебствия, и зонт-солношник от палящих лучей июльского солнца.
Выходили по три человека в ряд стольники, стряпчие, дворяне… Мягко переливался шелк ферязей, кафтанов, охабней.
Вдруг всколыхнулся народ, завытягивались шеи. — Государь, государь!
Тучный человек с одутловатым, нездоровым лицом, в легком шелковом опашне[111] выступал, поддерживаемый под руки двумя стольниками. Пухлые, словно без костей, бледные пальцы сжимали инроговый — из бивня нарвала — длинный посох. Голову прикрывала сияющая золотая шапка с меховым околом. Взгляд царя ничего не выражал, губы застыли в странной улыбке, государь глядел поверх голов в знойную белизну московского неба. За ним повалило из ворот чревастое, пестрое, бородатое — бояре думные, окольничие, ближние люди… Шествие охраняли с боков стрельцы стремянного полка с пищалями и батогами, с золочеными звездами на колпаках…
Рябило в глазах, от тесноты людской было душно.
4
Толпа тянулась к Пречистенской. Бориска не пошел туда, еле выбрался из толчеи.
— Эй, помор! Вот уж не чаял встретить.
Оглянулся — стоит Евсей в худенькой однорядке — долгополом, без воротника кафтане, на голове мурмолка с потертым лисьим мехом.