Слава господу! — освободился… А вот что теперь делать?
И в самом деле, убежав из тюрьмы, Неронов поначалу растерялся: куда деваться? Кругом сыщики патриарха, десница у Никона оказалась длинной и твердой. Уж ежели сейчас попадешься, синяки считать и плакать по волосам не придется. А виниться перед Никоном не хотелось до скрежета зубовного. Чай, оба они мужицкого роду-племени, вровень на земле стоят. Пущай-ка сам патриарх смирит гордыню, небось не отвалится башка-то. Потому и решил Неронов вернуться в Москву, и не как-нибудь, а помилованным самим царем. Царя о том царица упросит, а царицу на такой путь благой наставит старый друг Стефан Вонифатьев.
Не видя другого выхода, отец Иоанн принялся строчить письма, прикинув, что лучше и безопаснее всего отправить их с нарочным из Соловецкого монастыря, куда придется заехать для этой цели на денек-другой. В том, что приветят его на Соловках, Неронов не сомневался: тамошний архимандрит Илья любит патриарха, как собака палку…
Бориске редко доводилось видеть, как слова на бумагу кладут, и он стал глядеть через плечо отца Иоанна. Тот нахмурился, заслонил письмо спиной.
— Не серчай, отец Иоанн, — сказал помор, — я ведь неграмотной. — Чудно мне видеть писанину. Верно, тяжкая это наука, не всякому дано. Кабы обучиться…
Неронов пристально глянул на парня.
— Нет, Бориска, читать да писать — наука нехитрая. Однако терпение да охоту надобно иметь.
Он отвернулся и снова стал перышком скрипеть. Закончив и скатав бумагу в свиточек, спрятал письмо в туесок, потом подозвал Бориску:
— Поедем со мной. Грамоте обучу, станешь мне помощником.
Бориске только того и надо: уйти-то все равно задумал. Он скосил глаза на деда Тимошку, но тот мирно похрапывал на корме под тулупом.
— Долга ли дорога?
Отец Иоанн задумчиво покачал головой.
— Лгать не стану. Длинен путь, а где конец и каков, сам не ведаю. Поначалу дорога на Соловки ляжет.
Не раздумывая, Бориска ударил кулаком по колену.
— Согласен, отец Иоанн! Ты меня грамоте учи, я тебя оборонять буду от лихих людей.
Еще одну ночь проплыли. Под утро шняка вошла в Кемскую Салму. Парус опустили, Бориска сел на весла и стал грести, держа лодку ближе к берегу. Вскоре старик высмотрел узкую лахту[17] и направил в нее шняку.
Когда суденышко ткнулось носом в камни, Власий передал деду Тимошке кису малую, в которой звякнуло. Старик бережно принял мешочек, на Бориску даже не глянул.
Парень усмехнулся, прошел на нос, пособил отцу Иоанну взойти на угор. Вернулся, подобрал свой тулупчик и узелок, который загодя приготовил.
Дед Тимошка, отвернувшись, горбился на скамье, должно быть, деньги считал. Из-под ветхой шапчонки на тощем затылке виднелись реденькие волосы. Бориске снова стало жаль деда: пропадет ведь старый один-то. Однако слово дано отцу Иоанну. Он стащил с головы треух.
— Прощай, дедко, — сказал старику, — не поминай лихом. Даст бог, свидимся.
Дед Тимошка встрепенулся.
— Борюшко, — пробормотал он, — уходишь, значит.
— Ухожу. Сам не ведаю куда, однако иду. Видно, доля моя такая.
На глазах у старика показались слезы. Он шмыгнул носом, протянул кису.
— Сынок, да как же… — шагнул к Бориске, запутавшись в парусе, чуть не упал. — Деньги-то, вот они… Забери ты хучь все, лишь останься… Сынок, Борюшко!
Бориска опустил голову. Ой, уходить надо немедля, а не то вовсе разжалобит дед.
— Нет, дедко. Денег мне не надо. Не серчай. Дождись шелоника[18], уплывешь в обрат с попутным. Прощай!
Он вскинул тулупчик на плечо, подхватил под мышку узелок, шагнул из лодки и пустился догонять чернецов.