Вспомнив о сыне, Бориска нахмурился и загрустил поневоле. Степушка подрастал медленно, тихо. То ли хромота смущала, то ли сказывалась излишняя материнская опека — туда не ходи, сюда не ползай, с тем не водись, на этого не гляди, — а был Степушка робким с людьми, застенчивым: в шумные игры с ребятней не играл, собак не гонял, нищих не дразнил, блинов с кухни не крал — ну что это за парень! Не о таком сыне мечтал Бориска, но в то же время не хотелось ему обижать жену, которая так пеклась о Степушке. А парнишка неприметным слонялся по усолью, свел дружбу с собаками, с кошками бездомными, даже с зеленобородым старым козлом Грызлой, первым злюкой и задирой, которого и дровенщики обходили стороной. С этим Грызлой бродил Степушка в поле, валялся там на травушке-муравушке, разглядывал цветики, листики, травиночки. Дошло до того, что Грызла стал возить его на спине, и пропах сыночек козлятиной, едва отмыла его мать. Но ласковый был малец: поглядит синими глазенками, улыбнется тихо, погладится щекой об руку — тут ему все простишь, не только Грызлу. Опять же хроменький — плеткой учить грех. И блаженный какой-то. В кого он только уродился? Что из него станется, будет ли толк?..
Совсем пришел в расстройство Бориска.
— Но-о, дохлятина, двигай, двигай! — заорал он на лошадь и хватил ее, ни в чем не повинную, вожжами по крупу.
3
Бориска вернулся домой не в духе. К нему на дворе потянулась собака огрел по ребрам. Увидел у дверей бадью с помоями — дожили, до поганой ямы дойти лень! — поддал ногой, измазал валенок. Сплюнул, ввалился в подклет и стал у порога в удивлении. В жарко натопленном подклете было необычно светло. За столом посреди людской, куда выходили двери чуланов, сидели их обитатели, семейные люди с женками и детьми. На дальнем конце стола горело несколько свечей в тяжелых бронзовых подсвечниках из братской кельи. Сидела и Милка, держа на коленях Степушку. «Обалдели соседушки, — подумал Бориска, — молчат, свечи жгут. Что за праздник?» И тут услыхал негромкий незнакомый голос. Говорил высокий плечистый человек в старой опрятной распоясанной однорядке, из-под которой виднелась белая полотняная рубаха, расшитая курами. У человека была длинная редкая борода, протягновенный с горбинкой нос, продолговатое умное лицо с глубокими глазами; седоватые волосы, словно пылью припорошенные, перехвачены по лбу тонким ремешком. Перед ним на столе и горели свечи, отражаясь в глазури глиняных чашечек, в которых тускло блестели краски, тертые на яичном желтке. Рядом лежали яичная скорлупа, деревянные расписные ложки, кисточки, резцы, древняя книга с деревянными корками и серебряными застежками.
— Для того, чтобы краска ровнее на доску ложилась, я досочки под рядовые иконы готовлю просто. Жиденький гипс мешаю с клеем и намазываю на одну сторону, — человек поднес к свету доску, одна сторона которой была белой, — а потом рисуночек подберу. Этот образ небольшой, три вершка вышиной, «листушка»[131]. Однако знаменить[132] его много труднее, чем образа большие — работа тоньше.
Он отложил доску в сторону и стал на свет просматривать листки бумаги, сплошь исколотые иголкой.
«Изограф! Здесь, в усолье». Бориска скинул тулуп и валенки, босиком, тихо ступая на носки, приблизился к иконописцу. «Вот чудо! Неужто при всех знаменить икону станет?»
— Трудно, поди-ка, выучиться такому ремеслу, — вздохнул краснорожий мужик с кривым глазом, Аверка, у которого было с полдюжины детей.
— Научиться можно, — сказал иконописец, аккуратно совмещая выбранный рисунок с краями доски, — но для всякого дела божий дар надобен. Вот, скажем, примешься ты за иконопись, будешь днями сидеть и кой-чему, конечно, научишься. А на самом деле сокрыта в тебе божья искра иная. Может быть, дано тебе воеводою быть, полки водить. Тут-то сила твоя и проявилась бы.
— Скажешь тоже, — польщенный Аверка стал еще краснее, — «воеводою». Сладки речи, да не лизать их. Для этого не дар божий надо иметь, а боярином родиться.
— Как знать, — уклончиво молвил иконописец и оглядел всех, — бывали воеводы из народа.
В людской стало тихо. Иконописец усмехнулся, и глаза его лукаво блеснули. Он закрепил рисунок на доске, взял в руки черный мешочек и, отойдя в сторонку, начал хлопать им по рисунку. Поднялось облако черной пыли.
— А это зачем? — спросил снедаемый любопытством Бориска.
— В мешочке угольный порошок, тонкий, тертый. В любую щелку пролезет, — ответил иконописец и стал чихать. Прочихавшись, добавил: — Через дырочки в рисунке попадает он на доску, на белый слой, еще не просохший, и к нему приклеивается. Вот глядите.