— Вы кто — лихие? — спросил из угла мужик.
Нил быстро ответил:
— Не боись, худа не сотворим. Переждем пургу да уйдем — вот и весь сказ.
Мужик опустил голову на тощую подушку в алой наволочке, хрипло вздохнул:
— Ждите…
Трещала лучина, кашлял хозяин, под одеялом вертелись чада, изредка попискивая. Безостановочно крутилось в пальцах у женки веретено. Печка протопилась, и дым потихоньку уносило наружу.
— Сколь же земли у вас? — спросил Нил, расстилая на полу у дверей полушубок.
Не оборачиваясь, женка ответила:
— А тебе зачем знать?
— Просто так. Четь, что ли?
— Четь[133].
Нил уселся на разостланный полушубок, кряхтя, стал стаскивать валенок.
— Тягло монастырю, верно, боле рубля в год платите?
— Платим, что делать, — вздохнула хозяйка, — платим и с голоду мрем. Дани да оброку осьмнадцать алтын, сошных денег и за городовое, и за острожное дело, и за подводы — осмь алтын да две деньги. Стрелецкий хлеб натурой отдаем, а свои дети тощают — кожа да кости. Еще доводчику отдай по две деньги ни за что ни про что на Велик день да на Петров день, а в Рождество — аж четыре деньги. Где ж их напасешься, денег-то…
Нил наконец устроился: на одну полу прилег, другой накрылся, воротник — под голову. Бориска, глядя на него, сделал все так же, но не столь ловко. Пока он возился с полушубком, Нил переговаривался с бабой:
— Хозяин-то надорвался, никак?
— Связался с рыбной ловлей. В студеной воде забор колил, а опосля слег, которую неделю не встает, — хозяйка ладонью вытерла глаза, высморкалась в подол. — Ох, горе горькое!.. А рыбы-то — будь она неладна! монастырь две доли берет, а мужику всего одна остается…
— Да уж такое оно, тягло-то, — пробормотал Нил, — и кровь и соки из человека сосет. Черносошным-то государевым крестьянам еще хужей приходится. Взять бы того, кто все эти подати выдумал и людей закабалил, да башкой о пень…
— Страшно ты говоришь, — прошептал Бориска. — Слыхал я, что сие в соборном Уложении записано, а писали его бояре, царь да патриарх. Кого же ты хочешь о пень головой?
— А ты погляди на этих зайчат, — в голосе Нила зазвучала злоба, — в чем они провинились перед боярами, что должны сидеть голодом в дрянной избе?! Не ведаешь. То-то!..
К ночи метель не утихла, а наоборот — разбушевалась вовсю. Бориска, лежа с Нилом у порога, слушал, как воет на чердаке вьюга, стучит по бычьему пузырю в окошке снежная крупа. Беспокойно ворочались под лоскутным одеялом и посапывали ребятишки, в трескучем кашле заходился хозяин. В избе в темноте хозяйничали тараканы, падали сверху на лицо. Бориске спать не хотелось.
— Нил, — прошептал он, — а, Нил! Ты почто не похотел назвать себя.
Стефанов долго не отвечал, но Бориска чувствовал, что тот не спит.
— Что же мне свое имя на каждом углу орать? — отозвался наконец Нил.
— Мужик усомнился, подумал — лихие мы.
— Леший с ним, пущай думает…
— Нехорошо как-то, не по-людски.
Нил резко повернулся к Бориске лицом:
— На тебе крови ничьей нет?
Перед глазами у Бориски встали вологодская дорога белой ночью, разбойники с рогатинами, драка и человек, которому разнес он голову ударом самопала…
Нил понял его молчание по-своему:
— Стало быть, никто тебя не ищет. Кому ты нужен? Вот коли меня поймают, то уж мне верно не жить. Хочешь знать, как помрет Нил Стефанов?.. Будут на мне в тот день лишь рубаха да портки, на запястьях — цепи тяжелые, под ногами — досочки тесовые. Чужие руки сорвут с меня рубаху, схватят за плечи, поставят на колени перед чурбаном дубовым. Тот чурбан кровью залит, волосами облеплен, и смрадно от него. Положат мою голову на чурбан да взмахнут вострым топором. Тут мне и конец.
Бориска про себя подумал: «Наговаривает страстей на ночь». Вслух сказал:
— За что ж тебя этак?
— За дело, — после некоторого молчания проговорил Нил. — Был я крепок за воеводой Мещериновым Иваном Алексеичем. Ох и зверюга он — не приведи господь! А приказчик у него был и вовсе аспид да к тому же еще и дурак. Драл нашего брата за любую вину, а то и совсем безвинно, прихоти ради. Зад оголят, на козел вздынут и давай греть почем зря. Терпели… Думали, так и надо, на то и господин, чтобы мужику вгонять ум через задницу. Однако лопнуло терпенье, когда отнял он у меня все подчистую — хоть ложись в домовину и помирай. Словом, вышиб я из него дух и ушел. Но тут беда приключилась другая. Как отправился подкарауливать приказчика, оставил бабу свою с детьми на лесной опушке, а вернулся — нет никого. Как чумовой, по лесу носился, искал… Где там! Проклял я все на свете и пошел куда глаза глядят. Случай свел с дровенщиками, которые бродили по заработки, — так и в Колежме очутился. Чуешь теперь? — Нил глубоко вздохнул: — Словно ношу тяжкую с плеч уронил. Тебе открылся, потому как доверяю. Понял?