День, который так удачно начался визитом голландца, надо довести до конца, не ослабляя зоркого внимания. Шиффенцан хрустнул пальцами.
Конечно, он не пойдет на поводу у этих умничающих пустомель, об этом и речи быть не может. Он будет идти своим путем, пусть только другие будут начеку, чтобы им не наступили на ногу.
В прекрасном настроении он топчется по комнате, которая служит ему и кабинетом и спальней, — в самом темном углу стоит походная кровать. Теперь ему еще предстоит принять старого Лихова.
«В половине пятого — фон Лихов» — красным карандашом записано в календаре. Этот седоволосый болван своей болтовней и наводящими тоску сентенциями отнимет у него лучшие рабочие часы. Уж эти генералы! Но попробуй энергично цыкнуть хоть на одного из них — и тотчас же разнесется молва, что этот ужасный Шиффенцан непочтителен даже со старшими по рангу. Теперь три часа. После крепкого явского кофе можно бы хорошо поработать. Надо рассмотреть предложение «Обер-Ост» об организации управления во вновь оккупированных украинских областях. Доклад уже испещрен множеством возражений и контрпредложений со стороны австрийцев. А тут еще этот Лихов со своим полковым праздником, пьяными разглагольствованиями графа Дубна — вот уж чего нельзя было допускать! Ладно, старику давно пора в санаторий, в Бадене, под Веной, он восстановит свое здоровье. Но, разумеется, это не снимает вопроса об осложнениях между австрийцами и немцами, которые становятся с каждым месяцем все серьезнее.
На сосновом письменном столе, обтянутом зеленым сукном, он разложил атлас с большими картами оккупированной области и рядом положил доклад. Нет сомнения — какой-нибудь выход должен найтись, и Шиффенцан найдет его. Но сначала надо разделаться с этим Лиховым, с этим тупоумным крикуном, столь щепетильным в вопросах судебной юрисдикции, с этим гарнизонным генералом, провинциальным дворянчиком, вся клика которого всегда болтала и строила козни — и против кого же? — против Бисмарка.
«Пусть придет, — с удовольствием думал он про себя, разбирая бумаги, — он найдет уже дело сделанным».
Шиффенцан снял трубку с аппарата и приказал фельдфебелю:
— Матц, телеграфируйте немедленно в комендатуру Мервинска: «Приказываю закончить дело Бьюшева согласно моим указаниям. Об исполнении донести в двадцать четыре часа». До половины пятого доставить мне справку дежурного телеграфиста о том, что приказ передан по назначению.
— Так точно, — ответил фельдфебель с той стороны провода и повторил текст приказа. Шиффенцан повесил трубку.
На мгновение он почувствовал какую-то тяжесть на сердце и злобное удовлетворение оттого, что фон Лихов будет долго трепать языком по поводу дела, уже давно законченного. Несколько мгновений он прислушивался к этому ощущению стесненности в груди и решил: наверно, это от крепкого кофе — блокированная Европа отвыкла от кофе в таком свежем и чистом виде.
Всего три часа. Для этого времени в комнате слишком темно. Он подошел к окну. Ага!
Весь квадратный двор крепости утопал в снегу, падавшем непрерывными мягкими хлопьями. Большие пласты снега лежали на крышах направо и на казематах, из дымоходов которых весело взвивался кольцами желтовато-белый дым. Приятное теплое помещение, приятный аромат сигары — усесться бы поудобнее, зажечь бы свет поярче и работать, работать.
Вскоре из-под зеленого висячего абажура канцелярской лампы хлынул желтый электрический свои — окно отступило вглубь голубым непроницаемым пятном. Подперев пухлой рукой лицо, Шиффенцан стал изучать докладную записку австрийского командования, составленную министром иностранных дел и испещренную примечаниями.
Дали бы только австрийцы свое согласие на то, чтобы немецкий генерал обосновался в новой столице Украины — Киеве или же Одессе — в качестве советника с решающим голосом! Тогда во многом можно будет пойти им навстречу. Какой-то гетман Скоропадский околачивается там. Его, как куклу, можно прикрепить к коньку новой строящейся крыши, подобно тому как прежде лошадиными головами украшали верхушки сараев. «О Фаллада, ты, которая висела здесь!» — вспомнилось ему вдруг место из сказок Гримма. В течение десятков лет он не вспоминал о них.
И вдруг он стал весь внимание, сосредоточенность; все посторонние мысли отступили, только текст доклада и игра экономических интересов, отраженная в докладной записке, сохранили для него реальность.