«Одно дело нравиться, другое — любить», — подумал он.
Вдруг его охватило какое-то беспокойство, он обернулся. Через забор перелезал человек, грязный, бледный как мел солдат. В его глазах светился жуткий страх, но движения были бесшумны, как у призрака. В русской солдатской форме, с вещевым мешком, он стоял перед Сашей весь в соломе, словно долго пролежал в устланной соломой телеге. Лицо землистое, грязное, с уже многие недели не бритой бородой.
Саша испугался, как безоружный мальчик перед бродягой. Но не тронулся с места. Правда, он побледнел, но не отвел от парня внимательного, умного взгляда. Его темные еврейские глаза спокойно выдержали настойчивый взгляд голубых блестящих глаз пришельца.
— Полиции не видать? — прошептало видение, вопросительно повернув голову. Саша также беззвучно отрицательно мотнул головой. Человек улыбнулся.
— Тогда пусти меня где-нибудь поспать, воды дай, кусок хлеба. — В этом хриплом шепоте чувствовалось полнейшее истощение.
— Мне бы только на три ночи, не больше. Не бойся. Я не разбойник.
Саша медленно ответил:
— Может быть, я и боюсь, но я верю тебе. Я вижу, кто ты. На этой даче живут, но соседняя пустая. Заберись туда через дыру в заборе. Вода там в бочке за домом. Хлеб ты получишь. А теперь уходи.
Главное — чтобы Двойра не испугалась чужого. Через две минуты ее страх прошел бы, он в этом уверен. Но лучше пусть все это останется между мужчинами.
Гриша кивнул головой. В следующую секунду видение исчезло, оставив на песке и на зеленой траве лишь соломинки.
Саша решил, что и соломинки здесь лишние, он тщательно подобрал их, скомкал, сунул в карман. Затем стал ходить взад и вперед. Он был еще бледен, но твердо решил приглядеться поближе к этому беглецу, когда тот выспится. Чтобы казаться совсем спокойным перед Двойрой, он вновь углубился в газету, изучая приложение, посвященное экономическому положению, опытам по применению тростникового корня, крапивы, семян курослепа как заменителей кофе, риса, а также росту бумагопрядильных фабрик.
В это мгновение у забора остановился велосипед. Держась рукой за дерево, белокурый унтер-офицер с белой повязкой военной полиции на руке, с ружьем через плечо, крикнул Саше:
— Алло, молодой человек, не видали ли вы здесь случайно конных жандармов?
С таким же неподвижным лицом, как и прежде, и так же вежливо Саша ответил ему, встав и подойдя к забору.
— Здравствуйте. Нет, здесь никто не проезжал. Дорога кончается здесь, у кустов.
— Ах ты боже мой, — вздохнул унтер-офицер; капельки пота блестели у него из-под легкой каски в сером полотняном чехле. — Но разве я еду не по казенному шоссе? Я ведь здесь недавно, нет еще и недели. И, знаете, чертовски парит!
— Вам надо повернуть обратно, вахмистр. Казенное шоссе проходит там, где дорога разветвляется и отходит влево. Кто едет напрямик, тот попадает на ложный путь. Так уж обстоит дело в наших краях!
Унтер-офицер, человек веселого нрава, громко смеется.
— Да, так обстоит дело в этих краях! А пылища-то, пылища!
Затем, отцепив походную флягу, он предлагает Саше глоток кофе. Конечно, кофе не натуральный, но опасаться за здоровье не приходится.
Саша благодарит, вежливо улыбаясь. Кофе еще пригодится самому вахмистру, а ему сейчас принесут чай. И в самом деле, на ступеньках лестницы, ведущей от небольшой деревянной веранды в сад, появляется Двойра.
— Ого, пожалуй, я тут лишний, — весело подмигивает унтер-офицер, вытирает усы и собирается отъехать от дерева. — Если бы эти господа, там, у телефонов, не гоняли, как собак, нашего брата, пожалуй, я напросился бы к вам в гости, — говорит он, кланяясь, отталкивается от дерева и катит на велосипеде обратно той же дорогой.
Двойра из-за деревьев подозрительно смотрит ему вслед. Появление полиции по нынешним временам не особенно приятно, даже если ты только скромная учительница, добросовестно выполняющая свой обязанности.
В это мгновение Саша решает, что не следует скрывать от Двойры прихода чужого человека.
Воздух в самом деле слишком душен для этого времени года. Солнце припекает до одури. И вовсе не неожиданны грохочущие раскаты первой летней грозы, идущей издалека, оттуда, где прежде слабое громыхание орудий как бы обозначало стену, за которой кончается мир.