И лицо женщины, оживленное, открытое, с теплым взглядом живых глаз, вдруг посуровело. Резкими стали морщинки у губ.
— Я ведь сиротой росла. Отец погиб во время войны. А мать…
Нина Кирилловна Никифоренко вдруг заплакала. Рана, нанесенная ей в детстве, продолжает кровоточить.
— Вы извините, — постаралась она взять себя в руки. — Хочу, чтобы знали об этом и никогда не забывали те, кто сегодня совсем молод… Война застала мою мать в деревне под г. Калининым. На руках двое детей. Я была еще маленькой, а братишке — всего шесть месяцев. Решила мать идти с нами дальше, вглубь России. С собой взяла самое дорогое — комсомольский билет да единственное письмо от папы с фронта. Была зима. Спустилась к реке. Прошла середину и вдруг окрик, как удар хлыста:
— Хенде хох!
Подошли три фашиста, посиневших от холода.
— О, русс мадам! — залопотал один из них. — Пашли бальница, мал-мал лечить будем!..
На тонких губах улыбка, а в глазах — злоба. Как у того, что в больнице у нас лежал. От взгляда того леденящего я дико закричала. Мать подтолкнули автоматами, и она медленно побрела, едва переставляя ноги. В деревне нас вырвали из рук мамы, а ее втолкнули в сарай, где сидела 70-летняя крестьянка. Четверо ее сыновей были в Красной армии. Согнали фашисты людей, объявили, что бандиток казнить будут. Зажгли солому, и вспыхнул сарай, будто факел.
— Так не стало у меня мамы. А вскоре умер братишка. Я осталась одна. Люди меня от смерти уберегли. Трудно даже представить, что стало бы со мной, если б не Советская власть. Училась в школе, техникуме… Десятки лет прошло, а забыть не могу. И когда поглядел на меня в тот день наш больной, будто кипятком обдало…
— Потом неловко как-то стало, — продолжает Нина Кирилловна, — советского человека вдруг с врагом сравнила. Но вспомнила, с какой ненавистью хаял он Советскую власть, хулил правительство, наши законы, и уверилась, что чужой это для нас человек. И я не одна так думаю. Поговорите с врачами, медсестрами, и они то же самое скажут…
Потом было у меня несколько бесед с работниками Транспортнинской больницы. И они почти слово в слово повторили то, что рассказала Нина Кирилловна о бывшем пациенте.
Кто же он, этот человек, вызвавший своим поведением такое презрение у простых советских людей?
Просто невежда? Демагог-краснобай, спекулирующий на наших недостатках? Или действительно… Нет, об этом даже страшно подумать! Он ходит по нашей земле, ест наш советский хлеб. Люди здороваются с ним… Я должна его разыскать.
Четко вывожу в блокноте фамилию и место работы: «Василь Стус. Рудник им. Матросова».
…Горняцкий поселок встретил меня ярким теплым солнцем. Крутые склоны сопок покрылись нежной зеленью. Лето властно вступало в свои права.
Мимо тяжело проехал автобус. Промелькнули лица шахтеров. Через несколько минут они сменят своих товарищей в забое. И пойдут на-гора вагонетки, груженные рудой. Родине нужен драгоценный металл. Чувство сопричастности с жизнью страны, с ее заботами и делами заставляет каждого из них в третьем году пятилетки работать с особым напряжением.
Меня постигла неудача — Василя Стуса в поселке не было. Ему разрешили выехать на несколько дней на «материк» проведать тяжелобольного отца.
Разыскиваю людей, с которыми Стус работает и среди которых живет. И они мне многое рассказывают.
— Василь Стус? — удивился шахтер Е. Сонников. — Так он у нас на руднике вместо клоуна. Что-нибудь да выкинет. Историю с рукавицами не слышали? Не то потерял он их, не то истрепал раньше срока. В позу встал: «Аванс буду получать только в рукавицах!» Это вместо того, чтобы к мастеру обратиться либо к бригадиру. Любую мелочь в степень возводит. Все недовольство свое высказывает.