Последней Гавалю встретилась Хель, общавшаяся с межевым по каким-то земельным вопросам. Взгляд рыжеволосой лекарки скользнул по менестрелю, и юноша враз облился холодным потом, ожидая, что его тут же остановят и будут выяснять, куда это он собрался. Но Хель почти сразу отвернулась, внемля деревенскому жителю.
Переставляя, как ходули, неверные ноги, мокрый от страха Гаваль таки дошел до ворот, где стойко нес дозор Пульрх. Здесь сложностей не предвиделось, добряк наверняка пропустит грамотея, особенно если сослаться на какое-нибудь очень важное занятие.
Гаваль с облегчением выдохнул, предвидя успешное завершение короткого, однако нервного испытания «уйди поскорее из деревни».
— Погоди, добрый странник…
В первое мгновение Гаваль не понял, что обращаются к нему. Затем говоривший ухватил юношу за рукав потрепанного кафтана, и Менестрель вздрогнул, снова перепугавшись, что замысел бегства раскрыт. Но нет. Его робко, осторожно придержала обычная селянка.
Девушке вряд ли исполнилось больше пятнадцати-шестнадцати лет, она была миленькая, веснушчатая и, судя по коротенькому завитку, выбившемуся из-под платка на голове, рыжеватая, почти как Хель, только немного темнее. Гаваль не видел ее ни среди вдов, ни в компании мужних крестьянок, и, судя по довольно приличной одежде, девчонка происходила из умеренно зажиточной семьи.
— Добрый день. Я слушаю.
Памятуя о непреходящем риске тумаков, Гаваль старался говорить преувеличенно вежливо, руки держать на виду и сохранять расстояние, чтобы, не дай Господь, не заподозрили флирт. Однако девушка сделала шажок вслед на отодвинувшимся юношей, и молодые люди вновь оказались вплотную, лицом к лицу.
— Мы погибнем?
У менестреля отвисла челюсть, настолько деловито и в то же время обреченно прозвучал вопрос. Мимо шла целая компания теток с коромыслами. За ближайшими домами Кадфаль зычно провозглашал что-то вроде проповеди, вдохновительную речь о Божьей любви, а также помощи достойным людям в борьбе с нечестивыми. У лесопильного склада Обух в компании молодых селян перебирал жерди, видимо подыскивая годные древки. Безымянный и грустный студент вел под уздцы черного Барабана, выговаривая животному как ребенку за попытку нажраться неперебранного сена, где полно крестовника. Боевой конь косился на человека, мрачно всхрапывал и демонстрировал несогласие. В общем, кругом текла жизнь, все были чем-то заняты и (пока, во всяком случае), ничто не предвещало апокалиптических ожиданий. На всю деревню пахло горячей похлебкой из проса и бобов, щедро заправленных салом — без малого два десятка вооруженных гостей требовалось хорошо кормить.
Девушка смотрела на менестреля снизу вверх и терпеливо ждала ответ. Гаваль, чтобы выиграть пару мгновений на обдумывание, поправил торбу, шмыгнул носом и почесал небритый подбородок.
— Нет, — сказал он, в конце концов, самым решительным голосом, на какой был способен.
Девушка моргнула карими глазами, в которых не имелось ни сказочной бездонности, ни выразительности, лишь доверчивая наивность, как у олененка. Гаваль ощутил укол неудобства, происходящего из накрепко заученных добродетелей истинно верующего. Юноше захотелось утешить это создание, погрязшее в убожестве сельской жизни, обреченное на беспросветный тяжкий труд и вечный страх перед чужим своеволием.
— Нет, — повторил он еще решительнее. — Мы не позволим.
— Правда? — с прежней наивной бесхитростностью уточнила девушка.
В душе Гаваля происходило непонятное, этакое бурление и коловращение, похожие на угрызения совести. Юноша повторял себе, что не обязан крестьянам никак и ничем, а без ответственности не может быть и сомнений. Но при виде больших темных глаз обычной селянки в простом платьице и зеленом платке безупречная рассудочная логика давала сбой. Живой разум и яркое воображение Гаваля тут же рисовали картины того, что осатаневшая солдатня будет творить с такими вот девчонками, когда ворвется в Чернуху, сокрушив невеликую силу обороняющихся.
— Честное слово, — пообещал он и добавил после краткого мига сомнений. — Мы не позволим. Господин Ар… наш господин очень храбр, его воины… мы сильны и доблестны.
Она улыбнулась все с той же наивной бесхитростностью, как человек, всю жизнь видевший только привычный уклад и знакомые с младенчества лица. А потому редко (или вообще никогда) не встречавшийся с настоящим обманом, изощренной ложью.
— Ты славный, — сказала она. — И боевитый.