Гаваль остановился, прижавшись к дереву, стиснул зубы и часто задышал, пережидая очередной приступ тошноты. Не сразу, но все же отпустило, лишь на языке остался горький привкус рыбьих кишок.
Господи, Пантократор, великий и милосердный, Отец наш небесный, Создатель и Даритель! — молился про себя Гаваль. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!! Сделай так, чтобы все это как-нибудь закончилось, прямо сейчас. Что угодно, только бы не пришлось опять решать, снова колебаться — отойти назад, в спасительную тьму или вернуться к своим. Он прикусил палочку еще крепче, поняв, что даже в мыслях называет Армию «своими», по-прежнему думая о них как о спутниках. Друзьях.
Холод пытался кусать старую, многократно чиненую куртку и штаны, которые музыкант, подражая компаньонам, привык носить вместо чулок, на солдатский манер. Однако юношу жарила такая горячка, что даже осенне-зимняя стужа оказывалась бессильна. Гаваль нащупал стеклянную флягу в тряпичной обмотке, отпил, стуча зубами по неровному краю горлышка. При этом юноша потерял и зубозажимательную палочку, и пробку сосуда. Менестрель уже приготовился долго, обстоятельно искать, тем более, каждая потраченная минута, это время, которое не приблизит к забору.
И тут…
Что-то зашуршало, тихонько, едва слышно, Гаваль даже подумал, что мышь или фенек скользит лапками по траве. Но шорох повторился, затем еще и еще раз, обрел ритм. Гаваль прижался к дереву, закусив губу и с трудом удерживаясь, чтобы не напрудить в штаны тут же, без траты времени на развязывание пояса. Он боялся даже голову повернуть в направлении зловещего шороха, но спустя минуту-другую призрачные фигуры сами собой появились в поле зрения. Их было четыре или пять, менестрелю сначала показалось, что это настоящие призраки, но нет, по лесу крались живые люди. Наверное, лазутчики прошли по длинной дуге, чтобы выйти с северо-востока близ ворот.
Гаваль задержал дыхание, опасаясь, что его выдаст пар изо рта, вцепился в древесный ствол, разрываясь между стремлением лечь и пониманием, что любое движение сейчас может оказаться гибельным.
Чернуха продолжала бодрствовать в тревожном ожидании, с противоположного конца донеслась громкая песня, огонь стал ярче, так что, казалось, даже небо просветлело. Очевидно, противники зажгли какую-то постройку. Крадущаяся четверка (или пятерка) вроде бы не имела лестниц, однако несла шесты с крючьями, а еще в холодном воздухе ощутимо повеяло запахом жженого. Гавалю он был хорошо знаком, так пахли грелки с дешевым углем. Лазутчики оставили случайного свидетеля за спиной, и менестрель тихонько выдохнул сквозь зубы. А затем понял: не лазутчики… Поджигатели. А их подельники на другой стороне отвлекают внимание защитников.
Гаваль вцепился зубами в худую варежку из старой кожи, прикусил так, что достал до собственной шкуры и зубовного хруста. Пока тени с горшками, полными углей, пробирались к окраине леса, музыкант позволил себе еще чуть-чуть побояться и подумать о том, что ничего не решено, ничего не случилось, как пришел, так и ушел. Говорят, на краю смерти перед человеком проносится его жизнь. Гаваль был далек от погибели (пока, во всяком случае) и в памяти у него мелькали всего лишь обрывочные воспоминания. Драная одежда, которой с замерзающим поделились на перевале; мерзлая ворона в котелке; Хель, мрачно спускающая жидкость из кровоподтеков, когда музыканта побили его более удачливые конкуренты в Пайте; краюха черного кислого хлеба в протянутой руке Гамиллы и прочее. А главнее и ярче всего — шепот девчонки с веснушками.
«Мы погибнем?..»
Гаваль выпустил изо рта варежку, чувствуя, как привкус дрянной промасленной кожи гармонично объединился с рвотной горечью на языке. И заорал во весь голос:
— Тревога! Тревога!! Берегитесь!!!
Бьярн ошибся. Атака началась не под утро, а в первый час после полуночи, именуемый «лунным». Отряд «живодеров» разделился на две части, одна со всеми кавалеристами осталась у западных ворот, отвлекая внимание шумом, огнем и разудалыми песнями. Другая же обошла Чернуху с севера, нагруженная снастью для поджогов. Уловка была простой, но действенной — те защитники, что более-менее понимали военное дело, привыкли считать главной угрозой кавалеров, поэтому все внимание сосредоточили на пятерке всадников. Раньян с его опытом городских поединков мог бы указать на ошибку, но у бретера от перемены погоды страшно ломило кости, а также вновь засочились кровью и сукровицей подживающие раны. Он сел у очага, чтобы согреться подогретой медовухой, задумался о разном и потерял счет времени.