— И не надо, — пожала плечами Хель. — Мы его просто никому не скажем. Поэтому и не солжем.
—?
— Это имя слишком известно, чтобы его называть, — пафосно вымолвила женщина, и всем показалось, что это цитата из неведомого источника. — Молодой человек отправляется посмотреть жизнь и поучиться у достойных людей разному. Он желает остаться неузнанным, на что имеет право как дворянин, «соль земли», чье хотение преимущественно над всем, — развивала идею Хель. — Но при этом не собирается отказываться от почестей, достойных своего положения. На что опять же имеет все права.
— Будут вопросы, — поморщился Бьярн.
— Скажем, это очень старая традиция, уходящая корнями во тьму столетий, — не смутилась рыжеволосая. — Когда настоящих рыцарей, способных посвятить оруженосца, было очень мало и вообще полезным считалось постранствовать. Выучиться бою и прочим знаниям. — В общем, как Барнак и Алонсо. Думаю, мелкий дворянчик скорее сделает вид, что всегда знал о таких устоях, чем признается в невежестве.
— Алонсо и Барнак, — машинально поправила Гамилла, надлежащим образом расставляя очередность. — И они путешествовали под фамильными знаменами.
— А наш благородный юноша странствует безымянным, под левым флагом. Потому что такова его воля.
Зачем Хель назвала флаг «левым» никто не понял, но прозвучало вполне естественно и ясно по смыслу.
— Сомнительно, — проворчал Бьярн.
— Все подумают, что махинация какая-то, — дополнила Гамилла.
— Ну да, — не стала спорить Хель. — Но как мы отличаем дворянина от прочих людей? — и сама же ответила на собственный вопрос. — Как он себя называет, как говорит и как поступает. Артиго, во что его ни одень, выглядит как вельможа. Этого не скрыть. Значит надо выкрутить фитиль до упора и пусть он кажется человеком, который имеет право на все, что угодно.
— Мне нет нужды казаться, — Артиго не был рассержен, он скорее походил на человека, разъясняющего заблудшим вселенских размеров недоразумение. Подбородок надменно задрался чуть ли не к солнцу, а слова юный Готдуа чеканил с истинно аристократической манерой, которую невозможно подделать. Со стороны это могло бы показаться забавным — ребенок с речами взрослого, умудренного мужа. Однако не казалось — благодаря абсолютной, несокрушимой уверенности мальчика в сказанном.
— Сломанные Ветви и Две Щуки числились знатнейшими из знатных уже во времена когда Старая Империя была юной, — провозгласил он.
— Вот, — со значением подняла указательный палец Хель. — Обратим изъян в достоинство.
Какое-то время слышался лишь топот подошв на дороге. Общественность думала. На первый взгляд предложение Хель казалось бредовым, на второй — тем более. Однако…
— Ну-у-у… — кисло протянул Бьярн и вдруг продолжил голосом заправского скубента из столичного университета. — За неимением более лучших предложений…
Обычно невыразительное лицо маленького императора сейчас играло множеством оттенков разных эмоций, исчерпывающе показывая, что думает относительно странствий под «левым флагом» юный аристократ, воспитанный в исключительности своей фамилии. Гамилла, как представительница славного рода, также не пылала восторгом.
И опять же — однако…
Как она изменилась, подумал Гаваль, едва ли не с ужасом глянув краем глаза на Хель-Хелинду. Пялиться в открытую на рыжеволосую лекарку он избегал, словно мог привадить безрассудным вниманием потустороннюю жуть. Как изменилась…
Дылда, обладающая волосами огненно-медного цвета с первого дня знакомства (кажется, будто вчера сердобольные путешественники подобрали замерзающего юношу под зловещим светом кометы) производила впечатление мрачноватой буки, желающей никак и ничем не выделяться. Не имело значения, ухаживала она за Артиго, кого-нибудь врачевала или готовила очередную пьесу — на красивом, но мрачноватом лице неизменно читалось явственное «отвалите от меня и забудьте». Теперь же… Хель казалась Гавалю персонажем какой-то древней баллады. Этаким рыцарем старого устава, который давно ушел на покой и не желает возвращаться к суетному, однако призван вершить замечательные дела, и выполняет долг без восторга, но с холодной целеустремленностью.
Взять и с легкостью отринуть вековые устои, как заплесневелый пергамент, изъеденный мышами, как долговые расписки, по которым никто не собирается платить. Будто стародавние традиции обладают весом бесплотного воздуха и стоят меньше чернил из разведенной на моче сажи.
Интересно, мне одному она кажется стрелой? — подумал юноша. Убийственный снаряд, что уже сорвался с тетивы, мчится неведомо куда и горе той цели, в которую она стремится.