Когда шум стих, Бобряшов выругался и вытер ладонью лоб. И вновь вспыхнуло в нем глухое раздражение. Он вспомнил стриженый затылок пилота, его жирную пятерню, показывающую, что через пять минут прыгать. «Наверное, уже давно потягивает коньяк у себя дома, — со злобой подумал Бобряшов, — и не вспомнит. Что я ему…»
Бобряшов поспешно вспоминал и вспоминал, но мысли путались, и он только упрямо гладил и гладил тонкий ствол подростка-осинки.
Потом Бобряшов грозил кулаком кому-то, спрятавшемуся за ночной темнотой, шептал проклятия. А осинка тихо шелестела, ласкаясь к свежему ветерку, шелестела о чем-то знакомом и очень близком. Обрывки музыки донеслись из деревни.
Словно проснувшись от дремоты, крикнула где-то рядом свое: «Сплю-ю», — маленькая совка.
Бобряшов вздрогнул и стал лихорадочно вытаскивать из карманов и со злостью швырять в темноту разные вещи: фонарь, деньги, документы. Со свистом, ударяясь о ветви, полетел пистолет.
Потом, словно облегчив душу, Бобряшов лег на землю и заплакал.
«Пойду расскажу все, — всхлипывал он. — Если сам приду — оставят в живых».
Бобряшов представил себе, как его судят. Полный зал народа, гул приглушенных голосов…
И вдруг точно что ударило. Ну, как судить будут здесь, на родине, раз уж попал в эти места? А если мать жива? И придет. Ну, конечно, придет.
Вот она, старая, в большом сером платке, сидит первом ряду и смотрит на своего Коленьку. Какие у нее будут глаза? Заплаканные, жалостные или холодные, отчужденные?
Но она не придет, она, наверно, уже умерла…
Но мать смотрела на него, словно с иконы, — лицо темное, морщинистое, с глубокими и скорбными глазами. Он отгонял видение, жмурился, но лицо появлялось снова и снова.
Бобряшов старался представить себе зал и видел только знакомые лица. Вот Васька и Вовка Локтевы, его школьные друзья. Вот сидит бородатый дед, сосед Филиппыч, вот комиссар Иванов. Лицо у него презрительно скошено, глаза блестят… Почему комиссар? Какая ерунда… Ведь его еще в сорок первом расстреляли немцы.
И у всех лица темные, потрескавшиеся, а глаза материны — скорбные, укоряющие…
«Нет, не могу, не могу… Нужно идти куда-нибудь далеко, там сдаться, там пусть судят, подальше от дома, чтобы никого не видать».
Дрейфишь, Колька, дрейфишь! Прав был комиссар. Мелкая у тебя душонка, глаз людских боишься…
— И боюсь, и боюсь, и что же… — твердит Бобряшов.
И шарит его рука за пазухой, но пистолета нет — выкинул его Бобряшов в темноту. И ползет он по сырой листве, шарит по кустам, царапая руки, шепчет: «И вовсе не трус я, не трус. Так ведь проще, сразу…»
Лес шелестит, большой, темный, не найти никак пистолета Бобряшову…»
Глава четвертая
Санька проснулся от какого-то неясного шума, доносившегося с улицы. Шум пробивался через узенький просвет между шторами вместе с ярким плотным солнечным лучом. Луч, перерезав пополам пыльный ковер, падал на большой экран телевизора, дробился и рассыпался, отражаясь от металлического обода. Кто-то ходил по коридору, хлопали двери — отель медленно пробуждался. Кровать была просторной и мягкой, и Саньке совсем не хотелось вставать. Но вставать было надо — день туриста всегда заполнен до отказа. Привлекал Саньку и неясный шум улицы. Этот шум был похож на шарканье тысячной толпы по асфальту. Покачавшись на мягких пружинах, он повернул рычажок радио и вскочил. Комната заполнилась музыкой, и в этой музыке утонул разбудивший Саньку шум.
Санька подошел к окну и дернул штору. Отраженное мелкой зыбью воды солнце ослепило его. Делавер величаво искрилась, распластавшись среди заводов и домов, грязноватых пакгаузов с яркими номерами причалов, заваленных тюками, ящиками, лесом. Ни клочка свободного, первозданного берега. Сверкала река, сверкали солнечные зайчики на белоснежных бортах корабля, вдали словно повис в голубом небе идущий на посадку самолет.
А прямо под окнами отеля по направлению к реке катился нескончаемый поток автомобилей. Ни сигналов, ни стука, ни дребезга… Только шорох шин. Начинался трудовой день филадельфийского порта — крупнейшего речного порта мира.
Весь день туристы ездили по городу в огромном ярком автобусе со скачущими гончими на запыленных бортах.
Автобус останавливался у больших вычурных памятников. Туристы слушали объяснения медлительного и чопорного гида с большим значком на лацкане пиджака. На значке было написано: «Голдуотер — человек XX века».
Памятников было много, автобус останавливался часто. Саньке надоели педантичные, начиненные десятками имен и дат рассказы гида об этих нескончаемых, на один манер памятниках. Он оставался в автобусе, делал пометки в записной книжке, смотрел по сторонам, стараясь понять будничную жизнь незнакомого города.