Идёт, значит, детки, мой покойный кум Иван, а шагает всё осторожнее. И подходит уже к Мравиньцам. Там и среди дня страшно пройти, а уж ночью, да ещё в такое глухое время… С обеих сторон сгрудились овраги, низкие вязы стоят как муравейники. Потому так место и называется – Мравиньци. Лес, по правде, редкий, но деревья крупные и ветвистые. И что-то моему куму Ивану взбрело на ум проверить свой амулет за пазухой. Ему этот амулет привёз один монах из Иерусалима, он сюда на сбор подаяния приезжал. Кум Иван ему отдал лучшего барана и три талера[6], а покойная кума Яна – совсем новую рубаху с ещё не прорезанным воротом. Монах ему так сказал, чтобы амулет всегда носил за пазухой, слева у сердца, и тогда может без боязни ходить куда вздумается, хоть днём, хоть ночью, ничего ему не будет. Значит, лезет он за пазуху, глядь – нет амулета! Он призадумался. Что за ерунда? Куда подевался? Думает, думает, где он мог амулет оставить. У нас тут не забывал… Стал дальше думать. В конце концов вспомнил, что оставил его дома, в ваяте[7]: когда собирался сюда, рубаху переодевал, да и уронил. И до чего нехорошо, что он сейчас без амулета остался! Возвращаться не след, да и не стал бы он, раз уж пошёл и со всеми распрощался. Что ж, значит остаётся идти, а там как бог даст!
И вот, значит, детки, перекрестился он и дальше идёт. Задумался что-то, поднял глаза, а там – всадник на белом коне. Едет себе по обочине, а ничего не слыхать. Кум Иван его окликнул: «Бог в помощь, брат!» Тот молчит. Иван чуть быстрее пошёл; опять посмотрел – опять всадник на белом коне, и не отстаёт. Иван его снова окликнул – ни звука! Как воды в рот набрал. Потом пропал куда-то… Иван постоял немного, глядит – вон он опять, и прямо летит по скалам, словно тень по стене, и ни камушек не шелохнётся. У кума Ивана мурашки по спине побежали. Побыстрей пошёл, а сам всё косится в сторону. Всадник то исчезает, то опять появляется. Кум быстрей бежать. Смотрит – нет его! И тут у него за спиной как грохнет что-то, да так гулко, будто кто с огромного бука мельничный жёрнов уронил – аж земля задрожала! У кума Ивана колени подогнулись… Несколько шагов вперёд сделал, и вдруг повеяло что-то перед ним, как будто порывом ветра подняло листья в лесу и завертело. Тут прямо перед ним перевалил через дорогу огромный сноп сена, да такой тяжёлый, камни под ним дробятся! Потом ещё один, ещё – три, один за одним! У кума Ивана не то что волосы, шапка дыбом встала, мурашки по всему телу бегают… Лицо как горячим ветром обдало. Перекрестился он и дальше идёт. Спустился он в ущелье, по дну камни лежат, а вокруг буковый лес, а там – что за диво! Камни от земли отпрыгивают со стуком, звук такой, как бывает, если горсть монет возьмёшь, зажмёшь ладонью и потрясёшь. У деревьев корни трещат, прямо из земли вырываются, а ветви скрипят и осыпаются. Всё ущелье ходуном ходит. Куму Ивану слышатся какие-то глухие удары, будто бьют по дну полной бочки. Он снова крестится и дальше идёт. Пот с него льёт ручьями, сам дрожит как былинка. Он потом рассказывал, что никогда так не пугался, как в тот вечер. У него, конечно, были за поясом те пистолеты и ещё большой нож, что он на Дрине снял с одного турка,– но что толку! В кого тут стрелять-то? Да и не след, детки, стрелять в нечистую силу – ствол у ружья разорвёт. Вот Манойло из Златарича, он, было дело, выстрелил из ружья в призрака на той вершине, где Челие[8], так у него от всего ружья только «яблоко» в руках осталось, остальное разлетелось на кусочки. В общем, собрался кум Иван с силами, всё едино надо идти. Что уж теперь поделаешь – только дальше. Но уж поскорее! Поспешил он выбраться из этого ущелья. Весь вспотел, со лба пот ручьями течёт, с подбородка капает. Только вышел из ущелья на бережок, засвистел ветер, сильный, холодный. Его слева что-то обожгло, а правая нога и левая рука – как занемели. Он и внимания не обращает. Спешит дальше, и всё тут. А ветер беснуется, то сильнее задует, то слабее, а то вроде как вовсе утихнет.
Как он подошёл к Брезовицам, запели первые петухи. Он тогда снова перекрестился, «слава богу!» сказал и поспешил к дому свояка Продана немножко передохнуть да и повидаться с роднёй. Эх, деточки, раньше-то родня лучше ладила. В гости друг к дружке ходили, гостей ждали и привечали. Теперь уж не то. Нет такой дружбы, привета и гостеприимства, как в старые времена. Нынешние все норовят другому яму выкопать. Только о себе думают. Всякий отрекается от родных, стыдится их и сторонится. Я, детки, знаю стариков, которые с чужаком или иноверцем приветливей обходились, защищали, помогали чем могли – чем сейчас не всякие родные братья друг с другом обходятся. Нынче братья только и смотрят, как бы друг другу ножку подставить или вовсе сгубить. Всяк сейчас только о своём кармане печётся. Каждый смотрит, как бы тебя надурить, без последней рубашки оставить, или в чистом поле, хоть ты умирай – всё равно ему. Нынче люди предпочтут пойти в корчму, день-деньской там время тратить, напиться, всё прокутить с собутыльниками, чем к ближайшей родне зайти. Я, детки, помню время, когда в нашем селе не было корчмы и, ей-богу, во всём тогда было изобилие, урожай был лучше, у всякого довольно и на столе, и в карманах. И вот я смотрю – пять лет всего, как построили у нас эту проклятую корчму, и что делается? Одно зло от неё! Наши туда бегут с раннего утра, как мёдом им там намазано. Работать перестали, обленились, испакостились. По целым дням их оттуда не выгонишь – знай себе клюют носом, пьют и глазеют по сторонам, а дома у них и урожай пропадает, и скотина, и всё. А потом в долги залезают отчего-то, мол, «год неурожайный! Бог не даёт!»… Эх, детки, год-то всегда урожайный, и всё Бог даёт, если работать… Нет, детки, нынче уже не работают, как когда-то, и жизнь теперь не та! Теперь уж всё не то…