Лене вспомнился подлец с бараниной. Она засмеялась. Катя поцеловала ее, гордясь своим великодушием. Они пошли ужинать. Лена пила парное молоко и думала: "Не хочу. Уйду".
Через несколько дней она получила от Катиного жениха записку с объяснением в любви. Она разорвала записку и возвратилась в общежитие.
Второй случай был за полгода до ее замужества.
В общежитии, в нижнем этаже, жили мужчины. Наверху, у женщин, было чисто. На плите стояли блестящие алюминиевые кастрюльки и небесно-голубые чайники. Мужчины жарили яичницу и грели воду для бритья в эмалированных кружках, закопченных до черноты. Они харкали, плевали и бросали окурки на пол. Лена избегала знакомства с ними.
Однажды, когда она проходила по нижнему коридору, ее остановил какой-то.
- Товарищ, - сказал он глубоким баритоном, - простите, у вас градусника нету?
- Какого градусника? - спросила Лена, остановившись.
- Обыкновенного, измерить температуру, - ответил баритон. - Чувствую, понимаете, что жар, и нечем измерить.
- Сейчас спрошу, - сказала Лена и пошла к себе наверх.
У ее соседки нашелся градусник. Она вернулась вниз.
Баритон доверчиво ждал ее на том же месте. Он поблагодарил и спросил, в какой комнате она живет. Через четверть часа он постучался к ней.
- Тридцать девять и четыре, - сказал он, как будто она его об этом спрашивала. - Вот, будь она проклята, никак с нею не развяжешься.
- А что у вас? - спросила Лена, в жизни не болевшая ничем, кроме аппендицита.
- Малярия.
Он топтался у дверей, ему не хотелось уходить. У него было длинное, худое, горбоносое и вдохновенное лицо.
- И хина кончилась, - сказал он, мученически закинув голову, как Христос, говорящий: "Впрочем, не моя да будет воля, но твоя". - Но я сейчас схожу в аптеку. Я привык выходить с любой температурой, - сказал он и махнул рукой.
Была зима, градусов двадцать мороза. Лена сказала:
- Давайте рецепт, я схожу.
- Ну, что вы! - сказал он. - Зачем это?
- Как хотите, - сказала она.
- Это стоит рубль двадцать копеек, - сказал он и дал ей рецепт и рубль двадцать копеек. Пальцы у него были очень тонкие; доставая деньги из кошелька, он отставил мизинец.
Она принесла ему хину и напоила чаем с лимоном. Ей было жалко его.
Они подружились. Каждый вечер он стучался к ней. Когда он чувствовал себя плохо, она спускалась к нему и ухаживала за ним. Он рассказал ей все о себе. Он был инженер. Она удивилась; она не думала, что инженеры живут в общежитиях вместе с кондукторами.
- У меня была прекрасная квартира, - объяснил он. - Я оставил ее жене.
У него было четыре жены. Все они, по его словам, ушли от него. Уходили они странно: квартира и все имущество оставалось у них, а покинутый баритон налегке переселялся в другое, холостяцкое жилье. От двух жен у него были дети.
- Чудесные девочки, - сказал он, вздохнув.
- Почему же, - спросила Лена, - вы ни с одной не могли ужиться?
В ответ он засвистел. Свистел он очень красиво, совсем не так, как свистят мальчишки на улице. "Это из Четвертой симфонии Чайковского", объяснил он, кончив свистеть. Потом спросил Лену, любит ли она стихи, и прочел ей стихи Асеева: "Нет, ты мне совсем не дорогая, милые такими не бывают". Стихи взволновали ее, она никогда не слышала ничего подобного, ее знакомство с поэзией ограничивалось хрестоматией для седьмого класса. Стихов он знал уйму и мог читать их в любое время дня и ночи. Они стали засиживаться допоздна. Она чувствовала потребность видеть его и слушать его чтение... Но как-то раз у него в комнате, читая ей "Цыган" и прочитав последние строчки: "И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет", он тем же своим прекрасным голосом сказал: "Я вас люблю" - и накрыл ей рот мокрыми губами, пахнущими табаком. Она вскочила и так оттолкнула его, что этот хилый малярик стукнулся спиной о дверь.
- Сильно! - сказал он после молчания.
Она стояла, выпрямившись и сжав маленькие кулаки, потом легким, быстрым шагом прошла мимо и вышла вон, не поглядев на него.
У себя в комнате она выполоскала рот. Этого ей показалось мало. Она вычистила зубы порошком. У нее было такое чувство, словно она проглотила какую-то дрянь.
И вот пришла любовь.
Такой не было ни у кого.
- Поцелуй меня...
Кого еще целовали так?
- Спи, маленькая. Тебе не твердо на моей руке?
Кого еще берегли так?
- Поцелуй меня...
В первый раз в жизни у нее была своя квартира. Это была всего одна комната, но, господи, сколько в ней было вещей! И зеркальный шкаф, и стол раздвижной с толстыми ногами, и письменный стол, и диван, и стулья! И еще в кухне был шкафчик с посудой. И все это принадлежало ей, а она принадлежала Даниилу, Даниле, Дане, Даньке, - бывают же такие прекрасные имена! Двадцать лет она была ничья и теперь с восторгом шла под руку законного хозяина.
Она считала его пожилым: ему было уже двадцать восемь лет. Ей нравилось, что он уже не так молод: по ее мнению, это и ей придавало солидности.
Ему нравилось делать ей подарки: каждый пустяк она принимала с такой радостью! "У меня никогда не было таких туфель, - говорила она. - У меня никогда не было такого платья". И, тронутый, он говорил:
- Радость моя, у тебя должны быть десятки таких платьев...
Даже обыкновенный шоколад она съедала с таким наслаждением, что приятно было смотреть на нее.
Хозяйничая, она надевала передник, и у нее был такой вид, словно она всю жизнь только и делала, что занималась хозяйством в собственной квартире.
Жизнь оказалась полной счастья и чудес. Любовь преобразила Лену: у нее была теперь другая походка, она по-другому держала плечи. Голос стал грудным и воркующим. Глаза потемнели и сузились. Она светилась торжеством, на нее оглядывались на улице, и это усиливало ее торжество.
Так прошло десять месяцев. Десять месяцев - триста дней, триста ночей.
Его мобилизовали сразу.
Это был страшный день. В первый раз она увидела, что в его жизни первое место занимает не она.
Он двигался по комнате, собирая какие-то свои вещи, и рассеянно отвечал ей...
Она не обиделась. Дело было не в обиде. Просто впервые она увидела его с этой стороны.
Первое место в его жизни занимало какое-то мужское дело, сейчас это дело призывало его. Он еще не ушел, а уже он ей не принадлежал.