Но Мустафа сам был тогда не столь рассудителен, чтобы его могло смутить безрассудство султана.
Когда Баязид возвратился вместе с войском из похода за Саву, купцами-генуэзцами в престольный город Бурсу был доставлен огромный выкуп. Его собрала вся Европа, чтобы освободить из плена своих вельмож, князей и полководцев: двести тысяч золотых дукатов. Помимо денег Баязиду прислали белых соколов из полуночной Норвегии, розовое и белое полотно из Реймса, тканые обои из Пикардии с изображением подвигов Александра Македонского, что, без сомнения, не могло не льстить султанской гордости.
На радостях он устроил празднество, в коем довелось участвовать и азапам. Им было повелено согнать со всей округи зверя к тем местам, где Баязид был намерен потешить своих знатных пленников зрелищем охоты.
Стоя на опушке леса, Мустафа увидел, как к шатрам, разбитым в поле, собрались все семь тысяч государевых сокольничих и шесть тысяч доезжачих, а затем и сами охотники: у каждого — по нескольку породистых коней, ведомых ездовыми, по десятку гончих в атласных попонах и по барсу в алмазном ошейнике. Попробуй отличи, кто из нарядных всадников — гявур, кто — правоверный, кто — победитель, а кто — пленник. Да их и не было здесь. Были только охваченные охотничьим азартом вельможи.
На мгновение перед глазами Мустафы вновь возникли втоптанные в кровавое месиво тела его товарищей, груды обезглавленных тел. И тут впервые его смятение обрело имя — несправедливость.
Наутро после охоты и пира султан, прежде чем отпустить пленников восвояси, призвал их к себе.
— Я не беру с тебя клятвы, — сказал он самому знатному из них, герцогу Бургундскому, — что ты больше не подымешь на меня оружия. Напротив, ежели, вернувшись, ты не устрашишься и, собрав войско, снова двинешься на меня — милости просим. Надобно, чтобы вы хорошо запомнили нас в бою.
Вместо узелка на память передал он в подарок королю Франции полное вооружение османского воина, где среди прочей снасти было шесть луков с тетивой из человеческой кожи.
В тот же день весть об этом облетела все государево воинство. Гордые слова султана вызвали восторг.
Но вскоре пришло Мустафе в голову, что, выместив гнев на рядовых вражеских воинах, султан Баязид отпускал домой опаснейших врагов — ведь то были предводители неверных! И ради славы своей готов был повторить все сначала. А воины его, будто позабыв, во что обошлась им его слава, восторгались удалью своего повелителя. И он, Мустафа, вместе с ними.
Трудно человеку, когда он один, когда никто не разделяет его чувств, поверить в свою правоту. И, глядя на всеобщее веселье, захватившее и Гюндюза, — с того памятного дня они стали неразлучны, — Мустафа почувствовал себя отщепенцем.
За чашей вина азапы хвастали удачей и доблестью, внимали байкам завзятых балагуров, сказаниям о давно минувших подвигах, коими услаждали их слух бродячие певцы, веселили друг друга былями и небывальщинами. Чаще всего истории эти были жестоки, но кровь и смерть, раны и ратный пот выглядели в них не страшными, а завлекательными, даже забавными. Мустафу, однако, как он ни старался, даже во хмелю не покидала угрюмость.
— Что с тобой? — как-то спросил его Гюндюз.
Надо бы ответить: «Страшусь утратить веру». Но он сказал:
— Так, размышляю.
Товарищи расхохотались.
— Размышлять — дело улемов, наше дело — владеть ятаганом.
— Верно, — одобрил десятник, отирая усы кулаком. — Только не смеяться надобно, а плакать. Задумавшемуся азапу недолго носить голову на плечах. Очнись, приятель!
Азап по имени Доган, огромного роста детина, сочувственно погладил Мустафу по плечу.
— Понять надо человека, — проговорил он, хитро сощурив глаза.
Догана уважали за силу и храбрость и побаивались: язык у него был острый и владел он им не хуже ятагана.
— Стал бы он печалиться, — пояснил Доган, — не отбери у него бей азапов мадьярскую красотку в Митровице.
Чертовка и впрямь хороша — кровь с молоком. Мне и то обидно стало…
— Не отобрал, а выкупил, — поправил его десятник. — За такую цену я и трех пери отдал бы…
— Правда твоя, десятник. Монеты в кисе лежат тихо, а с тремя пери где тебе управиться в твои-то годы…
Хохот заглушил последние слова Догана. Десятник только головой покачал. Когда смех утих, Доган продолжал: