По изъявлении им всей любви своей, приметя, что мать хотела с ним говорить, окружил он себя вольскими вождями и услышал от Волумнии следующее: «Ты видишь, сын мой, по нашей одежде, по нашему горестному виду, хотя бы мы ничего не говорили, сколь уединенную жизнь заставило нас проводить твое изгнание. Помысли теперь, что мы несчастнее всех здесь предстоящих женщин; судьба сделала для нас ужаснейшим приятнейшее зрелище – видеть мне сына, а ей мужа своего, стоящего станом пред стенами отечества! Мольба богам, служащая для других утешением в несчастиях и напастях, приводит нас в крайнее недоумение; нам не позволено в одно время просить у богов и отечеству победы, и тебе спасения. Моления наши заключают в себе проклятия, которые изрекают на нас наши неприятели. Жена и дети твои или отечества, или тебя лишиться должны, ибо я не дождусь того, чтобы счастье решило сию войну при моей жизни. Если тебя не склоню превратить раздор и бедствия в дружбу и союз, сделаться лучше благодетелем обоих народов, нежели губителем одного из них, то знай и приготовь себя: не иначе ты взойдешь на стены отечества своего как по трупу родившей тебя. Мне не должно ожидать того дня, в который увижу или сына моего, побежденного согражданами, или отечество, побежденное моим сыном. Если бы я тебя просила, сын мой, спасти отечество, погубив вольсков, то моя просьба показалась бы тебе несправедливой и трудной к исполнению; не похвально тебе погубить сограждан твоих; несправедливо изменить тем, кто удостоил тебя своего доверия. Мы требуем ныне от тебя только освобождения от бед, равно спасительного для обоих народов, для вольсков тем более славного и похвального, что они, побеждая, даруют нам величайшие блага, мир и союз, принимая их взаимно от нас. Если это исполнится, то ты один будешь тому виновником; если нет, одного тебя будут винить обе стороны. Следствия войны неизвестны; известно лишь то, что, одержав победу, будешь губителем своего отечества; а будучи побежденным, будешь обвиняем в том, что ты, движим будучи гневом, нанес величайшие бедствия своим друзьям и благодетелям».
Волумния говорила таким образом; Марций слушал ее и ничего не отвечал. По окончании ее речи он долго хранил молчание; Волумния продолжала: «Почто молчишь, сын мой! Ужели похвально позволять все своему гневу и мщению, а неприлично ни в чем уступать матери, просящей о столь важном деле? Или великому человеку можно помнить только претерпенные обиды, а уважать и чтить благодеяния, какие дети от родителей получают, несвойственно великому и доброму человеку? Но кому должно хранить более благодарность, как не тебе, столь жестоко наказывающему неблагодарность? Ты уже отечеству отмстил; матери не оказал ни малейшей благодарности. Однако не священная ли обязанность исполнять без принуждения просьбу матери в столь справедливом и добром деле? Но если я не могу тебя убедить – почто не употребляю того, в чем полагаю последнюю надежду?» Сказав это, она упала к ногам Марция с женою его и детьми.
Марций воскликнул: «О мать моя! Что ты делаешь со мною!» Он поднял ее и крепко прижал ее руку. «Ты одержала победу, – сказал он, – счастливую для отечества, пагубную для меня. Я удаляюсь, тобой единою побежденный!» После этих слов он недолго говорил с матерью и женою наедине и по их желанию отпустил обратно в Рим. По прошествии ночи он отвел от города вольсков, которых расположения к нему были различны; одни порицали и Марция и его поступок; другие ни того ни другого, будучи склоннее к миру и к прекращению войны. Некоторые, хотя и были недовольны происшествием, однако Марция не почитали дурным человеком, но охотно прощали ему, как увлеченному столь сильными побуждениями. Никто не противоречил ему; все за ним последовали более из уважения к его добродетели, нежели к власти.
Римский народ по окончании войны еще более показал, в каком страхе и опасности находился в продолжение оной. Едва граждане узрели со стен удаляющихся вольсков, то отворили все храмы и, как бы по одержании победы, приносили жертвы, украшались венками. Радость города обнаружилась еще более любовью и почестями, оказываемыми женщинам народом и сенатом; все почитали и называли их единственными виновницами спасения республики. Сенат определил, чтобы консулы дали им награду, какой бы они ни потребовали, и все, что могло служить к славе их*. Но они другого ничего себе не просили, как позволения соорудить храм Женскому Счастью. Они собрали сами деньги, потребные к сооружению оного, но жертвоприношения и все, касающееся до великолепия, приличного богам, республика приняла на себя. Сенат похвалил их честолюбие, но храм и кумир сделаны были общественным иждивением. Женщины тем не менее собрали деньги и сделали другой кумир, который в то время, как его ставили в храме*, по уверению римлян, изрек нечто подобное следующему: «Женщины! Вы посвятили меня по боголюбивому решению».