Совсем недавно, во время позднего чаепития, мать, рассказывая Оле, жене Корнилова, про то лето, вдруг сказала:
— О покойниках плохо не говорят, но Виктор Евграфович в сорок первом подло с нами поступил…
— Ты о чём, мама? — удивился Игорь Васильевич.
— Я тебе, Игорек, никогда не говорила, вы ведь с Володей и после войны дружили. Когда Баринов уезжал забирать Володю из деревни, я ведь на окопах была. Под Колпином. А его ещё раньше просила — поедешь за сыном, и моего забери. Нет, не забрал. Место в машине под вещи берёг. Да разве их сбережёшь, вещи-то! Людей сберечь не смогли.
И Виктор Евграфович, и отец Корнилова погибли на фронте.
Мать вырвалась за Игорем в самый последний момент — они уезжали с Сиверской последним поездом. Не посади их до станции какой-то сердобольный шофёр в битком набитую полуторку, остались бы они под немцем.
Уже после войны, разговаривая с людьми, которые воевали в тех местах, Игорь Васильевич узнал, что через час после их отъезда немецкие мотоциклисты примчались на станцию. Последний пассажирский поезд, на котором они уехали, ещё стоял у платформы и пассажиры штурмовали вагоны, а немцы уже ходили по домам на окраине Сиверской и в Белогорке, опознавая переодетых красноармейцев по стриженым головам.
Дарёный велосипед Корнилов оставил Натке. Ей уезжать было некуда. Отец воевал на фронте, мать больна.
Летом сорок пятого Корнилов снова приехал в Грязно. Деревня выглядела заброшенной, несколько домов сгорело. Сгорел и дом Голубевых. Ни Наташи, ни её матери Корнилов не нашёл. Их, как и половину других жителей, немцы угнали на Запад.
Через несколько лет он встретил Натку Голубеву на областной комсомольской конференции. Они поженились, когда Корнилов закончил юрфак, и лето провели в Грязно, купаясь в обмелевшем Оредеже, загорая на красивой поляне с чудным названием Дунькин угол.
«Как всё это было давно, — с грустью думал Игорь Васильевич. — Столько воды утекло в холодном Оредеже, а память хранит эти дни, да, именно, дни — не годы, не месяцы. Эти счастливые тёплые дни». И ещё он подумал о том, что сколько раз бывал в тех местах, а ни от кого из местных не слышал о том, кто обитал здесь до революции.
С Наташей они прожили только пять лет. Она погибла от руки бандита, когда Игорь Васильевич работал в посёлке Рыбацкое инспектором уголовного розыска…
Участковый инспектор Мухин ожидал их при въезде в деревню.
— Знакомьтесь, старший лейтенант, — сказал Корнилов, когда Мухин сел в машину рядом с Николаем Николаевичем. — Художник Новицкий, лауреат Государственной премии. К вам, в Орлино, наверное, не часто такие знаменитости заглядывают?
Мухин пожал протянутую художником руку и смутился, не зная, что ответить подполковнику.
— Он у нас большой специалист по древнерусской живописи, — продолжал Игорь Васильевич. — А вот сейчас в сомнении. Говорит, не может в Орлинской церкви старинных икон быть.
— Так ведь я, товарищ подполковник, с чужих слов. Может, и врут люди.
— Ну-ну! Зачем же так — не могут врать все люди разом.
— Вот по этой улочке, — сказал Мухин шофёру, когда машина подъехала к перекрёстку. — Там дорога, правда, неважная. Никак сельсовет не раскачается. — Похоже было, что Мухин остро переживал за плохую дорогу. — Грузовики в распутицу всё разбухали, а летом времени не нашли, чтобы подправить.
— Верующих у вас много? — поинтересовался Николай Николаевич.
— Нет, товарищ Новицкий. Старухи только.
— А молодёжь все сплошь атеисты? — улыбнулся художник.
— Да не то чтобы атеисты. Ездят иногда девчонки в Сиверскую церковь. Там поп красивый. А вот мужики — нет.
— Пьют небось мужики, — проворчал Корнилов.
Наверное, чтобы занять паузу, Мухин улыбнулся и сказал:
— Был у нас тут в соседней деревне, в Лампове, один мужик — верующий. Пров Семьенов. Старовер. У них там молельный дом. Так и он перестал к службе ходить. С ним такая история приключилась. Семьенов в пожарке на дружногорском заводе работает. Придет со смены, отсыпается. А в молельном доме в колокол как ударят! Бьют без умелости, ровно в набат. Семьенов, конечно, вскочит, как шальной, и на улицу! Где горит? Так привыкнуть к ихнему колоколу и не смог. Просил баб, найдите нового старосту. Да где его нынче найдёшь? Вот и стал дядя Пров атеистом.
Николай Николаевич расхохотался.
— И ушёл из староверов?
— Ушёл. А в Сиверскую, в православную, говорит, ездить далеко. — Мухин сдержанно улыбался, довольный, что развеселил художника. — А вот и церковь наша, — он посерьезнел, нахмурился. — Тут всё и произошло.